Армянская политическая мифология
и ее влияние на формирование внешней политики Армении и Нагорного Карабаха

 

 

Предисловие от первого лица

Прежде всего я объясню свою позицию по отношению к материалу, о котором буду писать. Ссылок в статье немного, а потому справедливо возникает вопрос об источнике исследуемого материала.

В значительной мере в основе работы лежат материалы, созданные в рамках Норкской коммерческой лаборатории политологического анализа (Ереван, 1991 — 1993 гг.), одним из учредителей которой был автор, до сих пор либо неопубликованные, либо публиковавшиеся только в армянской прессе, а также результаты моего непосредственного наблюдения или точнее сказать, результаты моего собственного опыта или точнее было бы сказать, результаты моего собственного опыта, полученного в ходе работы в Армении в сфере политологии и в рамках сложившейся в Армении оригинальной политологической традиции.

Кроме того, использованы некоторые неопубликованные работы, выполненные для (но не по заказу) руководства Нагорно-Карабахской республики и в ходе постоянного диалога с некоторыми из членов последнего в период 1991 — 1994 гг.

Будучи научным работником, исследователем, а не профессиональным политологом, я впервые обратился к политологии именно в Армении, тесно сотрудничая все это время с армянскими политиками и политологами, получил первоначальный багаж политических представлений именно там. В России я политологией не занималась никогда и была достаточно далека от любых политических сфер. Поскольку политология практически неотделима от политического фольклора, который по существу и определяет значение понятий и их взаимосвязи, то получилось так, что именно армянский политический фольклор стал для меня как бы “родным” языком в политологии.

Тексты и политические прогнозы публиковавшиеся в армянской прессе во многих случаях анонимно, воспринимались как тексты внутреннего происхождения и становились предметом оживленной дискуссии в некоторых армянских политических кругах, оставаясь в России непонятными, будучи написанными на ином понятийном языке.

Вот здесь и встает проблема, которая является для меня в этой работе центральной.

Соприкасаясь с интенсивной работой политической мысли в современной Армении и будучи убежденной в ее оригинальности и плодотворности, в том числе и для России, я еще в начале девяностых годов попыталась привлечь внимание своих коллег в России к некоторым политологическим разработкам, выполненным в русле армянской традиции и на основание армянского политологического понятийного аппарата и пользовавшиеся в Армении значительной популярностью.

Какого же было мое удивление, когда я убедилась, что эти работы, в Армении понятные всем (вне зависимости от согласия или несогласия с излагавшимися в них идеями), в России встречали абсолютное непонимание. Казалось, они написаны на другом языке (хотя и русскими словами; добрая половина армянской политологии до сих пор русскоязычна). Казалось, в России не понимали даже, какому предмету посвящены эти работы. В каждом случае необходимо было объяснять смысл текста “своими словами” с пространными комментариями, только тогда они вызывали интерес.

Поскольку каждый раз делать это было невозможно, у меня сложилось четкое разделение того, что я писала в России и того, что я писала в Армении. Это было два самостоятельных потока в моих исследованиях.

Однако, желание рассказать об армянской политологии своим соотечественникам не исчезало, а потому попытаюсь уже в письменной форме пересказать ее основополагающие идеи по возможности “своими словами”. При этом необходимо указать на неизбежную субъективность моей работы. Ведь то, что я предлагаю вниманию читателей можно рассматривать как попытку межкультурного перевода. А в этом случае субъективность до определенной меры предопределена: накладывает свою печать восприятие культурного материала “переводчиком”. Для меня это тем более так, что я до сих пор мыслю в рамках армянской политологической традиции и не вполне могу смотреть на нее глазами стороннего наблюдателя.

 

Архаичен ли политический миф?

Если я сразу признала, что мои собственные разработки в области политологии никогда не были свободны от определенной “мифологичности” или, выражаясь точнее, от влияния на восприятие материала определенных культурных комплексов, имеющих внелогическое происхождение, можно ожидать, что, определяя исходные точки своей работы, я вряд ли соглашусь с теми исследователями, которые смотрят на политическую мифологию как на архаичную форму общественного сознания. “В ситуациях кризиса традиционных общественных структур и идеологий, субъективно воспринимаемого как распад привычных систем ценностей и моделей поведения, но не сумев найти опоры для логического анализа и понимания происходящего, как бы извлекает из своих глубин иную архаическую логику.”[1]

Если применить это определение к армянскому народу, то следует указать, что в состояние смуты он находится, по меньшей мере, начиная с 1915 года — даты Геноцида, приведшего к физическому уничтожению и изгнанию армян из всех армянских вилайетов Турции. Трагедия такого масштаба почти автоматически приводит к делению мира на “они” и “мы”. Эти образы могут конкретизироваться, даже само понятие “мы” может расширяться и включать в него тех, кто противостоит этим внешним силам “они” вместе с “нами”. Одна неопубликованная статья армянского автора имеет посвящение — “народам региональных конфликтов”.

Однако со странами и народами очень часто происходят события, в результате которых рушатся привычные модели поведения, а люди очень редко могут найти надлежащую точку опоры “для логического анализа и понимания происходящего”. Впрочем, они редко и стараются это сделать. И всегда ли это нужно? Логическое понимание причин и взаимосвязей событий нередко парализует активную деятельность. Политическая мифология прежде всего призвана снять психологический дискомфорт. Это так даже если кажется, что в ней события излишне драматизируются, ведь в политической мифологии резко снижается уровень субъективной неопределенности, что не под силу никакому логическому анализу. Только избавившись от ощущения разлитой по миру опасности, люди способны действовать.

Если бы после геноцида армяне не сочинили бы свой собственный миф о геноциде, то они не смогли бы жить дальше. И армяне в этом отношении вовсе не оригинальны. Что бы с народом не происходило, мир на этом не кончается, а для того чтобы народу выжить важна не сколько его способность анализировать реальность, сколько его способность ее рационализировать, то есть, представлять мир, посредством определенного искажения и определенной выборочности в восприятии внешней информации, по возможности наиболее удобным для себя образом.

Таким образом, политическая мифология, как мы будем ее понимать, призвана рационализировать в качестве арены действия конструктивных политических сил. Поэтому присутствующее во многих работах толкование политической мифологии со знаком “минус”, на наш взгляд, следует считать упрощенным.

Это — специфический ракурс рассмотрения политической реальности, такой, который адаптирует внешний мир к определенному культурнозаданному восприятию и снимает чрезмерный уровень психологического напряжения, всегда возникающий от соприкосновения с реальностью. Политический миф — своего рода компенсаторный механизм, проективная система, позволяющая приспосабливаться к конфликтности и противоречивости политической реальности, пусть даже путем ее некоторого искажения.

Рационализация такого рода всегда включает в себя некоторые элементы домысла. В данном случае связанность и логичность мифологемы важнее, чем ее буквальное соответствие реальности. Мы вернемся к этому вопросу ниже, когда будем говорить об этнической картине мира.

И, подчеркнем это еще раз особо, политическая мифология — это часть современной культуры, или, точнее сказать, культур различных народов. Впрочем, не удивительно, что у армян она развита особенно сильно. За последний век армяне вынесли такой шквал несчастий, что столько зла, которое осталось ненаказанным, что они либо должны были потерять способность к конструктивному действию, либо создать мощную структуру рационализации мира, которая включала бы логичное и более менее всеохватывающее объяснение причин всех бед и способов им противодействия.

 

Происхождение армянской политической мифологии

Итак, мы определили политическую мифологию в качестве механизма психологической адаптации политической реальности. В этом смысле она является фрагментом этнической картины мира и не является продуктом осознанной деятельности человека. В основе нее — бессознательная фильтрация и систематизация внешнего опыта.

Но есть еще одно явление, которое тоже может быть названо “политической мифологией”. Но их всегда необходимо различать, а кроме того, необходимо показать, как эти явления соотносятся. Речь идет о той легенде об истории народа, которая была выдумана сознательно, имеет конкретных авторов знаменитых или безвестных, и которая предопределяет отношение народа к современности, прежде всего — к политической сфере.

У армян такая легенда сложилась к концу XIX века. Авторы ее — писатели и публицисты Григор Арцруни, Раффи, Лео, Мкртич Хримян и подобные им, которые активно занимались пропагандой армянской истории, делая акцент на героической ее стороне. Собственно, армян, действительно знавших свою историю, было довольно мало. Все знали лишь, что история была, было некое славное прошлое. Лео, автор многотомной истории армянского народа, и Раффи, писавший героические романы, остросюжетные, с обилием захватывающих приключений, битв и подвигов во имя родины, дали истории как символу конкретное наполнение, впрочем, достаточно мифологическое, поскольку, если судить по творениям этих писателей, история армян предстает как сплошная героика, нечто похожее на цикл рыцарских легенд, очень красивых. Эти книги моментально стали любимейшим чтением крестьян и появились, без преувеличения, в каждой деревне.

В этих книгах, по словам французского историка Марка Ферро, “представлено очень наивное, чистое видение истории; в ней действуют люди добрые и злые, предатели и герои. Армения, много раз терпевшая поражения, охотно возвеличивает свою историю, придает ей светлый образ мученичества. Расчлененная, разоренная, подвергавшаяся гонениям, прежде всего со стороны турок, исключенная из числа государств, творит себе историю на грани золотой легенды. В ней действуют гиганты и богатыри, которые переламывают кости львам, ломают ребра быкам. С трудом можно представить себе, что такая нация может терпеть поражения, терять государственность. Впрочем, в бенедиктинском учебники [речь идет о изданном в Венеции в 1979 году армянскими монахами-бенедиктинцами пособии по армянской истории для детей] злосчастья армян изображены так искусно и задушевно, что перестаешь в конце концов понимать, когда же Армения на самом деле была независима, а когда там господствовали иноземцы... Легенда в этой книге переплетается с реальностью, даже когда речь идет о периодах, хорошо разработанных наукой.”[2]

В целом мифологемы такого рода не являются чем-то характерным для армян. Многие народы имели подобные. Многие народы на их основание пытались выстроить стратегию своего поведения. Конечно, пытались это делать и армяне. Обычно не слишком успешно. Для нас важно не это. Важно то, какие аспекты этого мифа получили наиболее сильную и, может быть, неожиданную акцентуацию в народном сознании, воздействовавшую не только на юных романтиков, а на народ в целом.

Этот сознательно (или, может быть, полусознательно созданный миф) становился только элементом в системе психологической адаптации народом внешней реальности. При этом он сам подвергается искажениям.

В течение первой половины ХХ века героическая легенда вылилась в комплекс моделей поведения, который постепенно все меньше рефлексировался и суть которого в повседневном упрямом непокорстве превратностям судьбы, непреклонное стремление к поискам новых форм существования в любых неблагоприятных внешних обстоятельствах. В сороковые — пятидесятые годы этот “героический миф” стал идеальным основанием формирования Еревана[3], в конце восьмидесятых — начале девяностых он выразился в формировании Карабаха как нового культурного центра народа (“конкурента” Еревана)[4], а кроме того получил отчетливое выражение в политической мифологии (в том значение, как мы ее будем использовать в данном исследовании).

 

Основные особенности политической мифологии армян

Поскольку в основании армянской политической мифологии лежит образ постоянного отстаивания свой субъектности и сопротивления внешнему миру, когда он хоть немного покушается на культурную автономию армян (а они при любой политической зависимости, при любых империях совершенно непостижимым образом ухитрялись сохранять полную культурную автономию), то следует ожидать, что в их политической мифологии наиболее развиты парадигмы, касающиеся способов отстаивания самобытности и картины внешнего мира как арены политического действия.

Действительно, наиболее характерная особенность политического сознания армян состоит в отличающей армян от других народов постоянном анализе всех внешних факторов своего существования и создания на их основе словно бы своей географической карты. Современная политическая мифология впитала в себя исторический опыт Армении последнего столетия, то есть периода постоянных для этого региона геополитических катаклизмов, выливавшихся для армян в колоссальные исторические трагедии. Поэтому армянский способ политологического мышления весь максимально геополитичен.

Каждый опыт внешних контактов рефлексировался, интерпретировался и включался в общую мифологему. Поэтому политическое мировоззрение армян — это своеобразная геополитическая картина мира. Геополитика — основа их политологического мышления.

Рядом с ней стоит внешняя политика, суть которой мы могли бы истолковать как комплекс представлений о принципах взаимодействия с миром, способах самореализации и сохранения при неблагоприятных внешних условиях своей субъектности. (Что по сути и является реализацией “героического мифа”.) Внутренняя политика — вторична, производна от внешней.

Та степень геополитичности мышления, которую мы встречаем в Армении, нехарактерна для малой страны.

Обычно малая страна видит в своем соседе, тем более если она находилась под его протекторатом, заклятого врага, злодея, который должен быть осужден и желательно наказан мировым сообществом. Последнее, все в целом или отдельные составляющий его страны, рассматриваются с точки зрения  его готовности покарать “злодея”. Точкой отсчета являются свои локальные проблемы. В их основании идея политической независимости и самодостаточности, осуществлению которой препятствуют какие-то “черные силы”, являющиеся источником зла в мире и какие-то “серые силы”, которые ввиду своих корыстных интересов не желают достаточно решительно бороться против “четных сил” и обеспечивать ожидаемый идеал. Поскольку в этой системе мышления нет места представлениям об объективных закономерностях геополитики, нет и понимания того, что желаемый идеал недостижим принципиально, есть политическая реальность, с которой надо смириться и принять ее как данность.

Армяне же никогда не мыслят в локальных категориях. Их внимание привлекают общемировые процессы и закономерности. Не зная последних, невозможно понять свое собственное положение. Мир не состоял и никогда не будет состоять из равноправных субъектов. Те, кто сильнее, выстраивают свой баланс интересов и малая страна является кирпичиком внутри этого здания.

Этот взгляд армян на мировую политическую систему определен, с одной стороны, их горьким опытом в качестве объекта политического воздействия (носителя “армянского вопроса”) и, с другой стороны, своего опыта... граждан великой державы, которыми они были с лишним полтора столетия. Они были (и осознавали себя) и одними из самых слабых, и одними из самых сильных. И что самое парадоксальное, это происходило одновременно.

 

Условия формирования геополитических представлений армян

Действительно, обращает на себя внимание и на своеобразие самопредставления армян, его противоречивость. С одной стороны, армяне являют собой из наиболее ярких примеров того, что в науке называется “устойчивой этничностью”, то есть народом долгое время жившим под прессом жесточайшего национального гнета, но всецело сохранившим свои этнические черты, свою очень отчетливую национальную самоидентификацию. Поэтому совершенно закономерно, что армяне имеют достаточно разработанную национальную идеологию и мифологию. Чаще всего для армян народ, нация — точка отсчета. Чаще всего, но не всегда. За последние полтора столетия у армян сложилось достаточно прочная самоидентификация с Российской империей. Для них она не завоевательница, а любимое дитя. Даже армянский национализм довольно редко принимает антирусские формы, даже в нем ощущается некое общее с русскими “мы”. России могут предъявляться претензии, порой жесткие, но они практически всегда списываются не на злой умысел, а на непонимание русскими своих же собственных выгод, которые в целом воспринимаются как идентичные армянским.

В сознание армян внешний мир также враждебен русским, как он враждебен армянам, армяне и русские вместе ему противостоят. Российская империя воспринимается не просто как защита для армян, а возможность для них самореализации в дружественном окружении. Крупный армянский писатель Грант Матевосян писал: “Для гражданина Армении самая большая утрата — это утрата статуса человека империи. Утрата защиты империи в лучшем смысле этого слова, как и утрата смысла империи, носителем которого всегда была Россия. Имперского человека мы потерями. Великого человека, возвышенного человека, утвердившегося человека. Можете называть этого человека дитем царя, дитем Москвы, или же дитем империи. И я осмелюсь утверждать, что армяне, начиная с 70-х годов прошлого века и по наши дни, были более возвышенными, более могущественными и, хотя это может показаться парадоксальным, более свободными армянами, чем те, которые освободили нас сегодня от имперского ига.”[5] 

Таким образом можно констатировать, что геополитические понятия в сознании армян имеет как бы двойное происхождение: прежде всего преломления истории Армении (поэтому для армян свойственна, может быть, некоторая архаичность геополитических представлений), во-вторых имперский опыт приобретенный в Российской империи, в могуществе которой всегда были кровно заинтересованы.

Сложилось, таким образом, уникальное наложения опыта: опыта крошечной и мало кого интересующей страны, которая вынуждена отчаянно бороться за свое выживание, и опыта сверхдержавы. Последний не давал возможности переоценивать шансы и возможности маленькой страны и вынуждал смотреть на себя теми глазами, которыми смотрит на себя опасно заболевший врач, для которого ясны все симптомы собственной болезни и который с вынужденной ясностью отдает себе отчет в своем состояние, который не питает никаких иллюзий и не обманывается ложными надеждами, но пытается, опираясь на все свои знания и весь свой опыт, вернуть себе хотя бы малую часть здоровья. Это, если так можно выразиться, геополитика с петлей на шее, вынужденная рефлексия потенциальной жертвы, которая стремиться свести неизбежное зло к минимуму.

 

    Основные проблемы армянской геополитики

 Следует ожидать, что угол зрения армянской геополитики достаточно нетрадиционен. Обычно геополитическая теория напоминает взгляд на мир с некоей вышеположенной точки. Они представляют собой объяснение мироустройства теми, кто сам формирует или пытается формировать геополитическую структуру регионов. Они, если не являются умозрительно-историософскими, чаще всего могут быть названы “технологическими”, так как в конечном счете они разрабатываются для того, чтобы ответить на вопрос, каким образом достигнуть желаемого перевеса сил как в мире в целом, так и в конкретном регионе.

Армянские геополитические представления по-своему уникальны: она создана народом, не управляющим миром или обширным регионом, а являющимся объектом управления. Поэтому они затрагивают многие вопросы, значение которых трудно понять, глядя на мир с позиций державы, хотя они сами по себе, кажется, могли бы представлять значительный интерес.

Это — взгляд со стороны субъекта, который действует в рамках заданной извне геополитической структуры, и задача которого может быть определена как “адаптивная”. Она сводится к описанию задаваемой извне структуры пространства с целью выявить в конкретной ситуации степень жесткости определяемых извне рамок, возможности определения в каждой конкретной ситуации жестокости задаваемых структур и степеней собственной свободы, возможностей манипуляции и игровой активности.

Это предопределяет интерес в первую очередь к геополитическим механизмам как закономерностям внешнеполитической игры и принципам структурирования пространства “игрового поля” при различных типах внешнеполитического взаимодействия. Цель сводится прежде всего к ориентации в геополитическом пространстве, о чем мы будем говорить ниже. При этом часто этот субъект становится перед фактом, что ему выпадает (отводится, приписывается, провоцируется) в мировой политике какая-то роль. А потому основная проблема геополитической теории для малой страны — это вопрос об определении ею свой роли и выработки своего отношения к геополитической роли.

В армянской геополитике в первую очередь важны представления о принципах организации пространства, которые используют державы для усиления своих позиций (и которые для самих этих держав представляют собой технический вопрос), возможные формы зависимости, возможность сохранения для народа собственной субъектности в случае тех или иных форм зависимости.

Армянская геополитика вся инструментальна: в ней минимум философичности, максимум — поиска основания для собственного активного политического действия.

 

Субъект армянской политической мифологии

Следует коснуться и вопроса о субъекте политической мифологии. Здесь я вновь должна обратиться к собственным выводам и наблюдениям. Мои коллеги в Армении, разрабатывая те или иные сюжеты, безусловно убеждены, что опираются на свои знания и способность к рассуждению. Это конечно бесспорно. Но это не все, они, я уверена, со мной согласились бы. Существует та логика мышления, которая задается культурой.

Я, как “иностранка” ощущала, что логика их рассуждений в своей подоснове та же, что и у собравшихся  вечером в свой импровизированный “политклуб” в сквере у Оперы мужчин, у стариков в беседке за окном в моем ереванском дворе, у молодых людей за столик открытого летнего кафе, у соседок-приятельниц, если их за чашечкой кофе вдруг попросишь сказать свое мнение о показанном вчера по телевизору сюжете. Разница — в степени интеллектуальности, эрудиции, аналитическом таланте, оригинальности мыслей и образов. Но первичная логика восприятия мира — единая. Когда я писала для армянских газет, то сама, иногда невольно, а иногда и осознанно, наслаждаясь процессом, отдавала себя во власть этой логики.

Носителем ее является по сути весь народ. Я позволяю себе такое смелое обобщение, потому что армяне в целом очень “политический” народ. Политическая мифология складывается в народном сознании, а уже затем дорабатывается, облекаясь в логическую форму, политологами, либо безжалостно оспаривается ими как вредные народные предрассудки — в этом случае политологи действуют методом от противного. В этом смысле характерно невероятное количество выросших в начале девяностых в Армении центров и групп, на добровольных началах занимавшихся политическим анализом и прогнозом. Россия даже близко не знала подобного бума.

Общественное мнение в Армении выражено не только намного более четко, чем в России, оно значительно более концептуализировано. Чуть ли ни любой встречный даст не просто оценки событий, но объяснит их причинно-следственную взаимосвязь, а, если повезет, даже и принципы этой взаимосвязи. Более того, его объяснение будет в целом похоже на те объяснения, которые дадут большинство других Таких же случайных встречных. На верхах, у властной элиты, у интеллигенции, у журналистов мнения могут быть диаметрально противоположны, в зависимости от партийной принадлежности. Но в целом в обществе по основным вопросам наблюдается почти полное единодушие. Причем это, повторю, касается не самой по себе оценки событий, а достаточно сложной цепочки рассуждений и взаимосвязанных выводов.

Разнобой в оценках встречается в периоды, когда общественное мнение еще не выработалось. Но всегда наступает момент, когда оказывается, что выбор уже сделан. Причем дело здесь не в заимствование оценочных суждений, а в том, что каждый индивидуально размышляет в рамках единой схемы, мифологемы мира и сам по себе приходит к тем же выводам, что и остальные. В Армении не бывает непредсказуемости на выборах и референдумах. И если народ встает к власти в оппозицию, как в настоящее время, это опять же касается всего народа целиком (кроме политиков) и сломить общественную точку зрения практически невозможно.

Если армяне обладают определенной мифологемой геополитики, то ею оперируют практически все. К внешнеполитической составляющей армянской политической мифологии последнее пока не относится. Она сложилась недавно, причем скорее в Карабахе, чем в Армении, и достоянием общественного мышления еще не стала. Однако она зиждется на той же мировоззренческой базе.

 

То, о чем я буду рассказывать в своей работе, касается массового, народного политического сознания. Я не буду касаться политических “мифов” какой-либо отдельной партии, если только они не преломляются так или иначе в народном сознании.

Таким образом, под политической мифологией я буду понимать те концептуальные представления, сложившиеся в народе самопроизвольно на основание его исторического опыта и которые представляют собой часть этнической картины мира.

 

Здесь придется остановиться. Ведь для того, чтобы дать целостное и связанное описание политической мифологии народа, необходимо прежде определить те парадигмы, на которых она зиждется. Для того, чтобы понять значение политической мифологии как способа упорядоченного восприятия арены политического действия, необходимо рассмотреть этническую картину мира в качестве психологической системы стимулирующей человеческую активность в мире.

Поэтому, позволим себе теоретическое отступление.

 

Этническая картина мира как динамическая модель реальности

Как человек видит мир. Точкой отсчета в этнической картине мира является человек как существо действующее в мире. Та информация, которую он имеет о мире, прежде всего связана с человеком как субъектом действия. Картина мира похожа на динамическую схему, пусть очень сложную, внутри которой и действует человек. Объекты мироздания, которые попадают в его поле зрения, являются для него функционально-символически значимы. Этим сущность человека отнюдь, конечно, не исчерпывается, но огромное число сфер жизни человека подпадает именно под такое описание. Эти динамические “схемы”, где мир предстает как совокупность образов, определяющих возможность и характер деятельности человека в мире, и следовало бы назвать культурными моделями. Помимо своих прочих функций этническая культура является механизмом “схематизации”, упорядочения мира в сознании человека.

Совокупность представлений о способе и характере действия человека в мире вовсе не похожа на какую-либо связанную мифологему мира. Ведь представления эти не субстанциональны, то есть касаются не самих по себе объектов мироздания. Они операциональны, относятся к образу действия человека по отношению к объектам мироздания.

Так например, человеку, для того, чтобы ориентироваться в лесу вовсе не обязательно знать, что такое Солнце и какой небесное тело вокруг какого вращается. Вполне достаточно знать, что если, когда он шел утром в лес, солнце светило ему в глаза, то вечером, когда он собирается домой, ему также следует идти лицом к солнцу. Конечно, он каким-то образом объясняет себе движение солнца по небосклону. Но для того, как он действует, совершенно не важно, будут ли его объяснения логичными.

Так же и относительно этнической картины мира. Ее нельзя реконструировать как логическую целостность, мифологему реальности, стройную и взаимосвязанную. При попытке такой реконструкции окажется, что исходные пункты этой мифологемы, на которых, собственно, и держится весь каркас реконструкции, абсолютно необъяснимы изнутри нее самой и в них содержатся значительные внутренние противоречия. Более того, несмотря на то, что присутствующая в данной картине мира внутренняя логика может восприниматься членами этноса как нормативная. Но так ли это на самом деле? В один и тот же период различные группы внутри этноса могут иметь разные картины мира, хотя у них и имеется общий каркас.

В этом смысле картина мира может показаться фантомом. Человеку скорее кажется, что он имеет некоторую упорядоченную систему представлений, тем более представлений общих с его социокультурным окружением, чем он имеет ее на самом деле. Имеет он нечто совсем иное: ощущение наличия такой целостной, упорядоченной и гармоничной системой. Это закономерно. Ведь основная функция этнической культуры — это функция психологической защиты. В действительности же разрозненные элементы картины мира присутствуют в сознании человека в качестве фрагментов, не вполне стыкующихся между собой. Именно это и становится ясно при попытке облечь картину мира в слова.

Кроме того, этническая картина мира сильно меняется с течением времени, причем люди не всегда осознают культурные разрывы, которые могут быть очевидны для внешнего наблюдателя. Неизменными оказываются лишь этнические константы —  логически необъяснимые, принятые в этнической картине мира за аксиому блоки, которые внешне могут выражаться в самой разнообразной форме. На их основе этнос выстраивает новые и новые картины мира — такие, которые обладают наибольшими адаптивными свойствами в данный период его существования.

Этнические константы. Этнические константы никогда не осознаются человеком. Они — инструмент упорядочения и рационализации опыта, полученного из внешнего мира. Та картина мира, которая выстраивается в сознании людей на их основе, может быть подвергнута критике, но сами этнические константы никогда не становятся для человека предметом суждений.

Здесь свою роль играют защитные механизмы человеческой психики. Благодаря их действию этнические константы никогда не обнаруживают своего содержания непосредственно в сознании членов этноса; они всегда всплывают лишь в виде представлений по поводу каких-то определенных проблем или объектов, то есть в форме максимально конкретизированной. Проходя через защитный барьер человеческой психики этнические константы как бы дробятся: в зону сознания они вступают не как правило, общее для множества самых различных явлений, а как представление о наиболее удобном способе действия в данном случае. Более того, формы конкретных проявлений этнических констант могут быть столь пестры, разнообразны, что увидеть за ними общую закономерность порой действительно трудно. Многообразие форм проявления этнических констант обеспечивает их максимальную неуязвимость. В случае  очевидного противоречия этнических констант реальности под угрозу ставятся не сами этнические константы, а конкретные формы их выражения. Некая поведенческая норма может быть откинута индивидом или обществом как несостоятельная, но бессознательная подоплека этой нормы остается незадетой и найдет свое отражение в других формах. В период смены модификаций традиционного сознания этноса этнические константы просто меняют свою одежду.

Какие представления должны включать в себя этнические константы? Все, которые описывали бы мир как арены действия, то есть следующие парадигмы: локализация источника зла,  локализация источника добра, представление о том, что такое “мы”, представление о поле действия, условиях действия человека, о способе действия, при котором добро побеждает зло.

Их взаимосвязь для каждого этноса своя, особая. Например, “источник добра” может включать в себя несколько парадигм, в частности "образ себя" и "образ покровителя". "Образ себя" — это субъект действия, а "образ покровителя" можно определить как атрибут действия, то есть как то, что помогает совершаться действию. Обе эти парадигмы могут совмещаться за счет того, что атрибуты, делающие действие возможным, приписываются непосредственно самому себе. Поскольку этническое сознание по своей сути коллективно, то "образ себя" — это "мы - образ", образ коллектива, способного к совместному действию. Содержанием "образа себя" является то, что именно член данного этноса принимает за свой базовый коллектив, что для него является коллективом.

Их взаимосвязь для каждого этноса своя, особая. Например, “источник добра” может включать в себя несколько парадигм, в частности "образ себя" и "образ покровителя". "Образ себя" — это субъект действия, а "образ покровителя" можно определить как атрибут действия, то есть как то, что помогает совершаться действию. Обе эти парадигмы могут совмещаться за счет того, что атрибуты, делающие действие возможным, приписываются непосредственно самому себе. Поскольку этническое сознание по своей сути коллективно, то "образ себя" — это "мы - образ", образ коллектива, способного к совместному действию. Содержанием "образа себя" является то, что именно член данного этноса принимает за свой базовый коллектив, что для него является коллективом.

"Образ себя", то есть представление о субъекте действия, и "образ покровителя", то есть представление об условии действия, определяют характер действия человека и тип взаимосвязи между членами коллектива. "Источник зла" может быть назван "образом врага", хотя такое тождество само по себе не подразумевает персонификацию "источника зла", а лишь его концентрацию на каком либо объекте; "источник зла" — это то, что мешает действию, и то, против чего направлено действие. Таким образом, он также влияет на характер действия.

В целом складывается система образов, которая описывает арену деятельности человека как члена того коллектива, который является для него первичным “мы”. А если так, то создается основание для того, чтобы внешняя конфликтность отреагировалась “драматизированным” образом, через взаимодействие “образов”, имеющих в каждой этнической культуре неповторимые особенности. Каждый из “образов” имеет собственный характер и состоит в определенных отношениях с другими “образами”. Через их посредство в каждой культуры складывается канон восприятия реальности. Активность человека с этой точки зрения предстает как взаимодействие “образов”. Само пространство имеет свои “образные” черты, которые согласуются с “образом мы” и с другими компонентами той схематизации мира, которая происходит в этническом сознании.

Если мы стремимся реконструировать систему этнических констант, то каждый “образ” описываем как особый субъект действия. Скажем, если нам надо охарактеризовать особенности “образа покровителя”, то нас будут интересовать прежде всего как происходит появление “покровителя” на арене действия и как он локализируется когда потребности в нем нет, каков характер его “хранения”, “консервации”. Реконструкция системы этнических констант будет выглядеть как динамическая модель взаимодействия “образов” и этническими константами являются именно эти взаимосвязи, взаимозависимости. Человек строит свое поведение как бы внутри этой системы взаимосвязей и взаимодействий, ощущая себя одним из компонентов этой находящейся в непрестанном движении системы.

Речь идет не о системе мифов! Все эти образы имеют лишь формальные, “технологические” — не содержательные, не проблемные — черты. Как объяснить это более просто? Скажем, в некоем литературном жанре по его законам должны иметься те или иные персонажи: злодей, рыцарь и т.п. В каждом конкретном произведении эти персонажи имеют собственные имена и индивидуальные черты, но при этом сохраняется тот набор характеристик персонажей и моделей отношений между ними, та динамика сюжета, которая требуется спецификой жанра. В общем и целом, этническая культура создает подобный канон восприятия мироздания. Она задает такие парадигмы восприятия, что все объекты внешнего мира либо встраиваются в выработанные ею образы, этнические константы, подвергаясь при этом более или менее значительным искажениям, либо вовсе не воспринимаются человеком. Меняется жизнь этноса, меняются культурные, политические, экономические условия, в которых он живет. А значит меняется и тот внешний опыт, который народ должен воспринимать и упорядочивать. Возникает как бы новая пьеса, написанная в соответствии с тем же каноном, но на новом материале. Картины мира будут сменять друг друга, но благодаря этническим константам их структура в своем основании будет оставаться прежней.

Этническими константами являются не содержательным наполнением “образов”,  а общие приписываемые им характеристиками. Конкретное наполнение этих парадигм может меняться,  и  тогда  возникают  новые  модификации  этнического образа мира. Но их наполнение в любом случае будет таким, что общие характеристики этих образов, их диспозиция, представления о модусе действия останутся неизменными. Это константы, вокруг которых и кристаллизуется этническая традиция в различных ее модификациях.

Можно сказать, что они подобны грамматическим парадигмам, из которых должна быть составлена структура предложения. Эти парадигмы выстраиваются в определенном порядке (образуют как бы форму предложения), а затем заполняются конкретным содержанием.

Влияние этнических констант на поведение этноса. Структура отношений между бессознательными образами переносится на реальный опыт и определяет способ действия людей. Люди действуют в соответствии с перенесенными ими на себя качествами, в рамках представления о коллективе и его внутренних качествах и связях, заложенных в их бессознательном.

Тот объект, на который совершается перенос бессознательных образов — трансфер, становится особо значимым в данном варианте этнической традиции. Это сцепление может быть более или менее прочным и сохраняется до тех пор, пока данный объект может нести такого рода нагрузку внутри этнической картины мира, и опыт этноса не начинает явно расходиться с реальностью. Тогда последует новый трансфер — на другой объект.

Вокруг объектов трансфера и организуются все прочие элементы реальности, образуя в этнической картине мира полюса "добра" и "зла" и "нейтральное поле” — “поле действия”. К этим значимым объектам стягиваются все смысловые связи этнической картины мира, они же задают сюжет в жизни этноса, поскольку через их посредство на реальную действительность проецируется тот конфликт между "источником добра" и "источником зла", который представлен в этнической культуре.

В своей совокупности этнические константы представляют собой как бы первичную формализованную модель действительности, или точнее было бы сказать, модель действия сообщества людей (образа “мы”) в мире. При этом и сам этнос подлежит восприятию через определенные парадигматические формы — как и любой другой объект, находящийся в мире. Поэтому модель действия человека (или сообщества людей) — это модель человеческого взаимодействия.

Ценностная ориентация является материалом, на основании которого кристаллизуется та или иная этническая культура. Этнические константы не содержат в себе представления о направленности действия и его моральной оценки. Направленность действия задается ценностной ориентацией. Этнические константы и ценностная конфигурация соотносятся как способ действия и цель действия.

Каждый этнос в какой-то мере адаптирует более широкую культурную традицию, но сами по себе этнические константы нейтральны по отношению к той или иной ценностной ориентации. Какую систему ценностей принимать — волен выбирать человек. Этническая культура детерминирована потребностью человека в психологической адаптации,  так же как деятельность по жизнеобеспечению этноса детерминирована его потребностью в физиологической адаптации к окружающей среде. Например, зрение также и физиологически, и психологически жестко детерминировано и существуют вполне определенные законы зрительного восприятия, но куда человеку смотреть — это его выбор.

Таким образом, этническую картину мира можно рассматривать как производную от этнических констант, с одной стороны, и ценностей ориентации, с другой. Этнические константы неизменны на протяжении всей жизни этноса, а ценностная ориентация может меняться, она является результатом свободного выбора людей.

Наличие у различных членов этноса и их социально-функциональных групп различных ценностных ориентаций неизбежно ведет к тому, что этнос не имеет единой картины мира. Можно даже сказать так: сам процесс трансфера отражает общую направленность человеческой личности. Он, можно так сказать, является результатом выбора, не в том смысле, что люди могли бы самопроизвольно выбирать тот или иной объект трансфера, а в том, наполнение бессознательных комплексов конкретным содержанием зависит от общих интенций человеческой личности, ее целеполагания. Например, в этнической культуре может существовать некоторый константный с точки зрения технологических, внесодержательных характеристик “образ покровителя”, но на кого этот образ будет перенесен, зависит от идеологических доминант носителей данных этнических констант. Другое дело, что при этом тот (или то — если речь идет о чем-то неодушевленном), кто служит объектом трансфера, видится через призму, которую формируют этнические константы.

Таким образом, в рамках этнической традиции существует целый комплекс различных этнических картин мира, внешне значительно друг от друга отличающихся, но имеющих один и тот же “каркас” — систему этнических констант.

В этнической традиции присутствует и другой компонент — культурная тема, являющаяся центральной для данного народа. "Каждое человеческое общество, — писала известный американский антрополог Рут Бенедикт, —  когда-то совершило такой отбор своих культурных установлений. Каждая культура с точки зрения других игнорирует фундаментальное и разрабатывает несущественное. Одна культура с трудом постигает ценность денег, для другой — они основа каждодневного поведения. В одном обществе технология невероятно слаба даже в жизненно важных сферах, в другом, столь же "примитивном", технологические достижения сложны и тонко рассчитаны на конкретные ситуации. Одно строит огромную культурную суперструктуру юности, другое — смерти, третье — загробной жизни".[6]

Те понятия или институции, которые становятся культурными темами этноса, так или иначе связаны с религиозными представлениями, характерными для той или иной этнической культуры, или точнее было бы сказать, с формами социальной интеграции, получившими в данной культуре религиозной обоснование.

Более правильно было бы рассматривать культурную тему как тип устойчивого трансфера, который отражает парадигму “условия деятельности” в сознании членов этноса. Культурная тема, будучи результатом устойчивого (что вовсе не означает — неразрушимого) трансфера, включается в картины мира различных внутриэтнических групп, а, следовательно, в различные ценностные системы и в ходе истории этноса могут представать в различных, вплоть да взаимопротивоположных интерпретаций. То или иное восприятие центральной культурной темы зависит от ценностных ориентаций членов этноса и их социально-функциональных групп.

Этническая культура оказывается распределенной между своими носителями. Этнические константы посредством процесса трансфера переносятся на различные объекты действительности. Эти трансферы являются устойчивыми в большей или меньшей степени. В наибольшей — те, которые связаны с парадигмой “условия действия” и становятся доминирующими культурными темами этноса. На базе одних и тех же этнических констант формируется целый комплекс картин мира, в каждой из которых эти культурные темы интерпретируются различным образом.

Мы видим, этническая культура представляет собой довольно сложную систему. Можно предположить, что распределение культуры, основанное на единых этнических константах, расщепление культурной темы этноса имеет свое функциональное значение. Если система этнических констант представляет собой одновременно и модель на основании которой члены этноса действуют в мире, и модель их взаимодействия друг с другом, то распределение культуры является чем-то вроде пускового механизма самоорганизации этноса. Деятельность в мире и самоорганизация — две стороны одной медали. Этническая система посредством динамического восприятия окружающего мира упорядочивает не только внешнюю реальность, но и себя в качестве компонента этой реальности.

Этническая картина мира затрагивает все сферы деятельности этноса. Политическая мифология лишь ее часть, которая призвана рационализировать в качестве арены действия политическое поле. Однако на ее примере удобно показать комплекс этнических констант как динамическую систему, провоцирующую этнос к движению и самоорганизации.

Рассматривая каждую из этнических констант армян, мы должны иметь ввиду, что они выражаются в самых различных сферах деятельности этноса, и мы изучаем не более, чем частный случай их проявления. И если мы можем рассматривать политическую мифологию как целостную систему, где все элементы взаимосвязаны, то это не является чем-то исключительным. Если рассматривать, например, систему установок, относящихся к освоению земельных угодий или воспитанию детей, то также можно получить некую взаимосвязанную систему. Ведь все эти сферы активности определяются преломлением в различной ситуациях, на базе различного культурного материала единых бессознательных комплексов.

Политическая мифология не предопределена содержательно. Основанием для ее формирования служит реальный политический опыт народа, реальные события его истории. Другое дело, что восприятие этих событий корректируется бессознательными комплексами и корректируется, как мы сказали выше, таким образом, что превращается в динамическую систему, определяющую позицию субъекта восприятия как активную, провоцирующую определенный способ деятельности, ее условия и предпосылки.

Но не цели. И если цель политической деятельности оказывается одной из составных частей политической мифологии, то они по сути являются трансферами парадигмы условия деятельности. Когда, например, мы будем говорить о понятии внешнеполитической роли у армян, мы будем говорить о формальных ее характеристиках, о способах ее обретения, но не о содержательном наполнении. Аналогично, когда мы будем говорить о категории “союзничество” в армянской политической мифологии, имеющей идеальное основание, мы будем говорить о структуре отношений на основание некоего идеального основания, а не о конкретных формах выражения этого идеала.

Цель политической деятельности не предзадана. Она формируется в каждый период времени в зависимости от господствующих в этнической культуре ценностных доминант. Этнические константы накладывают свою специфику на способ выражения цели деятельности, равно как и на способ оценивания событий прошлого, но не на сами эти оценки.

В статье используются разработки, которые выполненные мною в соавторстве с Л. Казаряном, частично опубликованные в армянской прессе.[7] Отдельные идеи из этих совместных разработок используются в различных местах работы и установить их конкретное авторство по прошествии нескольких лет не представляется возможным. Ссылку на конкретные разработки присутствуют только когда используется более или менее значительный фрагмент различных разработок. В некоторых случаях используются идеи М. Сакркисяна и Г. Петросяна, степень заимствования мыслей высказывавшихся в совместных обсуждениях и дискуссиях установить невозможно. Поэтому я оговариваю возможность непроизвольного цитирования и прошу извинить меня если я воспроизвожу какие-либо их мысли невполне точно.

Итак, выше выделены следующие парадигмы этнического сознания (этнические константы):

§         образ мы;

§         образ поля действия;

§         образ источника зла;

§         образ условия действия;

§         образ способа действия;

§         образ покровителя.

Попытаемся представить армянскую политическую мифологию как комплекс этих парадигм. И хотя говорить о формах восприятия политической реальности практически невозможно, избегая всех упоминаний о результатах этого восприятия, о картине мира, наполненной реальным содержанием, мы попытаемся сконцентрировать свое внимание на том, как этнические константы определяют собой видение народом событий политической жизни, то, в какие образы это видение оформляется. Будем помнить, что объяснение взаимосвязей политических явлений, равно как и характер действия народа в политическом мире во многом детерминировано трансфером на реальные объекты политического мира комплекса присущих народу этнических констант.

Начнем наше описание с образа “поля деятельности”, представления о противоборстве добра и зла (а в народном, фольклорном представлении добро и зло в мире всегда вступают в непосредственную схватку), поскольку он наиболее сложен и “образ мы” в качестве субъекта политической деятельности в известном смысле может рассматриваться как производный. Ведь “образ мы” всегда сопряжен с источником добра.

Как именно понимается народом добро нам с точки зрения изучения этнических констант неважно. Важно — как, предполагается, добро проявляет себя, каким образом противодействует злу. Способ же действия определяется тем, как воспринимается та арена, на которой субъекты добра и субъекты зла действуют.

В этом контексте “образ мы” может восприниматься весьма неожиданные формы. Так в том, что касается политических представлений армян бросается в глаза неожиданно заниженная самооценка армян. Мы привыкли к тому, что армяне гордятся своей историей, своей государственностью. Но это очень поверхностный образ. Армянская политическая мифология — это не возвеличивание себя (в отличии от армянской исторической мифологии), а попытка рационализации мира, при которой бы, вопреки всей подчиненности политики чужим для армян интересам, у них все-таки оставалась бы хотя бы минимальная возможность собственного действия. Задача ставится по минимуму: физической выживание и сохранение собственной идентичности. Такая “минимизация” задачи, отсутствие “политической гордыни” объясняется тем, что действие на политической арене представляется как требующее величайшего напряжения, а сама политическая арена, как имеющая очень сложную структуру, не позволяющую Армении даже ставить вопрос о полной и беспрепятственной самореализации.

 

Восприятие армянами поля политического действия

Зарисовки с натуры вместо предисловия. Разговор о мифологеме “поля политического действия” в армянской картине мира необходимо начать как бы с иллюстрации — иначе он будет казаться абсолютно умозрительным и не относящимся к жизни. Между тем те объяснительные конструкции, о которых речь пойдет ниже возникали из потребности объяснить совершенно казалось бы необъяснимые события, происходящие вокруг. Вся политическая реальность конца восьмидесятых — начала девяностых, если смотреть на нее из Армении, казалось, была насквозь пропитана алогичностью. Я привожу их по памяти, но надеюсь, что ничего не искажаю, ведь события в Армении с конца восьмидесятых остро врезались в мою память. Другое дело, сколь бы внимательно я не следила за событиями, я могла опираться только на общедоступные источники информации или на свидетельства очевидцев. Поэтому, возможно, некоторые из приводимых мною здесь фактов имеют очень простые объяснения. Однако, даже если это и так, “необъяснимых” фактов было слишком много, чтобы это могло казаться естественной. Кроме того, для нашей темы важно не то, имеют или не имеют приводимые здесь факты объяснение и какое именно, а то, что в сознание людей они оставались необъяснимыми и количество необъяснимого постоянно возрастало.

 

Блокада Армении началась значительно позже, чем об этом начали сообщать в прессе. Это касается и транспортной, и энергетической блокады. Когда все СМИ твердили о полном отсутствии в Армении газа, жители Армении могли только удивляться. Газ во всех домах был. Когда его действительно начали отключать (а потом он как элемент быта исчез вовсе — до сих пор), что произошло не ранее осени 1991 года, об этом уже почти не упоминали.

Еще летом 1991 года через Азербайджан и Нахичевань могли проходить поезда для Армении. Не было пассажирского сообщения с Россией, но продолжал регулярно ходить поезд Ереван — Кафан, который пересекал Нахичевань, проходил через армянский город Мегри, выходил на территорию Азербайджана, останавливался там в райцентре Зангелан и возвращался в Армению в конечный пункт назначения город Кафан. В уходивший по вечерам поезд спокойно садились мамаши с детьми. Практически никто из жителей Еревана, кроме имевших родственников в Кафане, не исключая и политологов и части политиков, не могли тогда допустить даже мысли о существовании железнодорожного сообщения между двумя республиками. Я об этом знала только потому, что то время жила рядом с железнодорожным вокзалом и ежевечерне видела уходивший поезд своими глазами.

 

В конце ноября 1988 года, когда по Армении прокатилась очередная волна митингов в Ереване было спровоцировано столкновение с войсками, после чего было введено военное положение, которое распространялось только на Ереван. Таким образом, Ереван был фактически блокирован и занят собственными проблемами. После этого примерно в интервале между 28 ноября и 2 декабря прошла почти полная депортация азербайджанцев из Армении. Степень организованности акции было невероятна. Если учесть, что ровно через неделю, после землетрясения все средства коммуникации работали крайне не согласованно, транспорт приходил не по назначению, то и дело возникала путаница, то можно себе представить масштаб проработанности операции по депортации, произошедшей практически бескровно одновременно во всех районах с помощью автобусов, причем не было ни малейших сбоев. Что самое интересное, что не только Россия, но и Армения, точнее Ереван, не знала о произошедшей депортации по крайней мере до середины лета 1989 года, когда отсутствие азербайджанского населения сказалось на снабжение Еревана продовольствием. На республиканском уровне было невозможно ни обеспечить такую организованность, ни так тщательно осуществить контроли информации в период, который теперь связывается с “гласностью”. Глухо молчал и Азербайджан. В Россию весть о произошедшем дошла только к концу осени — началу зимы 1989 года.

 

В течение всего лета 1990 года во всех советских газетах печатались целые статьи о преступности в Ереване, о том, что по городу разгуливают вооруженные боевики и периодически возникает стрельба. То же самое практически каждый день сообщали радио и телевидение. Я помню газету “Известия” с огромной “шапкой”: “Жаркий август в Ереване”. Сообщалось, что по Еревану страшно ходить не только ночью, но и днем. Я думала, это в Ереване — а я тогда где? В городе не было ничего подобного. Не было никаких вооруженных людей, ночью ходить по городу было нельзя, так сохранялся еще комендантский час, но до позднего вечера по многочисленным городским паркам гуляли семьи с детьми. Не происходило вообще ничего примечательного. С ужасом глядя ежедневные телевизионные “страшилки”, я слала родным успокоительные телеграммы, не понимая, что пугаю их еще больше. Показывали многотысячные митинги “мятежников” на площади перед Оперой, где в это время играли дети. Откровенная стопроцентная ложь вселяла ужас. Армения казалась островком, лишенной всякой коммуникации с внешним миром.

 

Еще летом 1991 года, когда все СМИ провозглашали Армению самой независимой республикой, армяне менее всего собирались голосовать за независимость. Весной, когда проходил референдум о сохранении СССР и Армения официально в нем не участвовала, был проведен неофициальный опрос, о котором сообщило только местное телевидение: за Союз было около  70 % опрошенных. Идея независимости в этот период, вопреки тому как это подавалось российскими СМИ, воспринималась почти негативно. Мало-мальски оппозиционные газеты пестрели статьями о нежелательности выхода из Союза и редакционными замечаниями, что рады бы печать противоположные мнения, но никто не приносит.

Произошедшие в мае 1991 года столкновения советских войск с милицией Ноемберянского района Армении, приведшие за собой многочисленные жертвы, имели в Армении шумный резонанс, но не повлекли, вопреки ожиданиям аналитиков, формирования в период предшествующий референдуму о независимости Армении негативного образа России. Военные столкновения с советскими войсками в Карабахе, торжественные захоронения в Ереване погибших фидаи, когда почти каждый день траурные процессии двигались через центр города, также не привели народ (не просто подавляющую его часть, а весь народ за исключением небольшой группы политиков) в формированию враждебного образа России. Росло только недоумение и ощущение абсурда. Решающее значение для результатов референдума (которые абсолютно не были предопределены, до последних дней оставалась вероятность, что подавляющее большинство армян сказали бы “нет”) сыграла пропаганда российских СМИ, которые в то время уделяли Армении очень большое внимание и в которых Армения (в паре с Литвой) фигурировали как образцово-показательные республики, непреклонно стремящиеся к независимости. (Не было почти ни одного выпуска “Вестей”, где бы эта тема не присутствовала.) Навязывалась идея, что в случае положительных результатов референдума отношение России к Армении улучшится.

В конце концов, сложилось следующее мнение: “Россия хочет от нас отделиться” и “мы не в праве удерживать Россию около себя.” Таким образом вопрос референдума был фактически переформулирован как вопрос о праве России на независимость от Армении.

Ответить на этот вопрос положительно психологически было не легко, поэтому во всей обстановке референдума чувствовался надрыв. Гремела музыка, на участках для голосования столы ломились от фруктов, а на вопрос к чему вся эта бутафория, организаторы отвечали: “Чтобы легче прошло”. То есть, пусть будет как под наркозом.

 

Примеров подобного виртуальной реальности можно приводить множество. На рубеже восьмидесятых-девяностых вся политическая сфера Армении была полностью пропитана этой виртуальностью, реальная жизнь почти замирала.

 

Теперь попытаемся говорить об армянском представлении о геополитического пространства более теоретично.

Основная особенность восприятие армянами политического пространства, на котором они действуют, состоит в том, что оно является как бы двухуровневым, а именно, одновременно воспринимается, с одной стороны, и как пространство принадлежащее армянам, а с другой как территория, где происходит борьба сил, являющихся для Армении внешними (что само по себе еще не означает — враждебными). А потому территория современного армянского государства лежит не твердой почве, а зыбком основание раздираемого в разные стороны полотна, не земле, а “геополитическом пространстве”, где каждый кусок территории, каждый народ, каждая страна получает свое значение, свою функцию.

Итак, пространства и свое, и в тоже время чужое. “Чужое” ежедневно вторгается в “свое”. И сколь бы не казалось, что для армян пространство прежде всего субъективно, это пространство, на котором они живут, наполненное для них субъективным смыслом, это пространство их “золотой легенды”, здесь есть свой привкус горечи. Пространство, на котором армяне живут, видится ими как объктевированное, имеющее внешнего претендента, который не просто его поглощает, а меняет, искажает его, организует его образом удобным для него. И все-таки нельзя сказать, что наличие внешнего “претендента” всегда воспринимается как однозначное зло. Прежде всего — это норма жизни. Далее все зависит от исторический конкретики: один “претендент” воспринимается как желательный, как покровитель, другой, как враг. Но это уже следующий вопрос. Основное, что мифологема соперничества в армянском взгляде на пространство является одной из основополагающих, а его отсутствие — чуть ли не как аномалия.

 

Конечно, не существует никакого единого мнения о конкретных причинах, целях, методах да и субъектах политического соперничества. Каждый, кто пишет о политологии, может предложить собственную версию. Это — предмет споров. Но само представление о наличии соперничества и его модели приблизительно общее в рамках политической мифологии армян.

Армяне на политической сцене. Понять этот взгляд нетрудно, если хотя в малой степени знать историю армян. В 66 году по Рождестве Христове парфянский царь Вологез писал римскому наместнику в восточных провинциях Домицию Корбулому, что в настоящее время армянский вопрос представляется ему уже решенным.[8] Однако шли столетия, менялись политические деятели и снова и снова ставили они армянский вопрос, снова и снова решали его.

В XIX веке ход событий ускорился. Фазы войны и мира сменяют друг друга. Разыгрывается то балканская, то армянская, то еще какая иная карта — по всем правилам изощренной науки дипломатии. Начинались и кончались сражения, их сменяли мирные конференции, писались ноты и протесты, вступали в ожесточенные битвы соседствующие племена, тайно или не очень поощряемые какой-либо из держав, открывались консульства и коммерческие представительства, миссионеры обустраивали свои школы и больницы, шел торг за получение концессий, строились или не строились железные дороги, функционировали или не функционировали порты, проливы, каналы.

Так выглядит мировая политика в годы, когда армяне после многих веков плена вновь вышли на активную политическую арену, сплоченные сформировавшейся в конце девятнадцатого века национальной идеей. Этот мир требовал осмысления.

В эту критическую для армян эпоху рубежа XIX и XX столетий сложились те основные понятия, которые характеризуют для армян арену политического действия, и были усвоены вместе с горьким опытом за ними стоящим весьма прочно. В тот период армяне несколько раз были вынуждены идти ва-банк, чтобы скинуть с себя ставшее невыносимым турецкое владычество, заменив его либо на русское, либо на международный контроль. В результате этих действий сложилась более или менее цельная и логичная мифологема мирового пространства, которое на наш взгляд можно было бы обозначить термином “межимперское”. Эти арена политического соперничества.

Мир как арена политического соперничества. Поле политического действия предстает в глазах армян как арена соперничества сил, лежащих вне ее самой. Сама Армения существует при этом как бы в нескольких планах. Она воспринимает себя, во-первых, находящейся и вне конфликта (или над конфликтом), поскольку предполагается, что внешние обстоятельства не могут оказать сильного влияния на восприятие армянами самих себя; во-вторых, как находящуюся внутри конфликта, но не как его субъект, а как объект воздействия конфликтующих сторон; и в-третьих, и как стоящая в динамическом отношении к конфликту, то есть строящая свою собственную модель поведения по отношению к участникам конфликта, которая не являлась бы реактивной, то есть провоцируемой действиями соперничающих сил, а исходило бы из заданной логикой собственной идентичности отношений с ними.

Одно как будто бы противоречит другому и третьему. Это не совсем так и нашей целью будет показать, как эти уровни в восприятии армянами поля политического действия соотносятся. Но нам важно изначально показать и слой объективированных, функциональных отношений между Арменией и внешними политическими силами, поглощающими Армению (и вызывающими ее всемерное сопротивление), безличных, почти абстрактных сил, фигурирующих под именем “державы”, и слой конструирования отношений с внешними для Армении силами, как отношений, которые следовало бы уподобить межличностным.

Арена внешнеполитического действия как сквозняком пронизывается действиями соперничающих сил, задающих векторы взаимодействия и взаимозависимостей. Но арена соперничества не воспринимается как сплошная территория. Она, как на шахматные клетки, делится на функциональные участки, которые в процессе соперничества оказываются как бы игровыми фигурами, “инструментами соперничества”.

Территории как игровые фигуры. Этот мотив в армянской политологии чрезвычайно важен. Он — исходный пункт не просто мифологемы политического пространства, но и “пусковой механизм” того конфликта, что заложен в политической мифологии армян, который и приводит в динамическое состояние всю этническую систему, превращая ее в субъект политического действия. Этот мотив и задает весь динамизм и драматизм картины мира армян, поскольку автоматически ставит вопрос о преодолении политического “функционализма”.

Поэтому нам важно прежде всего ответить на вопрос, каким образом соперничающие силы (державы) структурируют мировое пространство?

Попытаемся сделать это с помощью образной картинки, которая сама по себе не является элементом армянской политической мифологии, поскольку она слишком конкретна и слишком логизирована, но которая, тем не менее, по моему убеждению, армянскую политическую мифологию довольно точно отражает.

Модель наша безусловно несколько архаична, но черты архаичности присущи всей политическому мышлению армян, и я не думаю, что это его недостаток. Нарочито упрощенные категории могут создать значительную степень определенности и образной конкретности, так недостающей тем, кто пытается мыслить в “современных” категориях. Эта “архаичность” мышления — особая форма адаптации к изменчивой, зыбкой реальности.

Итак, расположение зависимых регионов, тех территорий, которые та или иная держава считает подлежащими в обязательном порядке своему контролю, никогда не случайно. Каждая из этих территорий по своей сути либо крепость, защищающая то, что лежит за ней, и угрожающая тому, что лежит перед ней, либо точка, дающая возможность контролировать активность конкурента: переброски его вооруженных сил и грузопотоки, и в случае необходимости, перерезать ему дорогу. То есть, можно сказать, что это либо за’мок, либо замок’.

Эти за’мки — замки’ могут располагаться вдоль границы государства, превращая его тем самым в большую крепость (особенно, если сухопутная граница государства велика и проходит по конфликтным районам, как было в случае Римской и Российской империй; в частности, Закавказье было для Российской империи именно такой крепостью).

Они могут быть выдвинуты вперед форпостами (примером чего может служить германский проект Багдадской железной дороги, которая должна была быть, словно крепостным валом, огорожена немецкими колониями и германскими зонами преимущественного экономического развития и словно глубоким рвом окружена со всех сторон курдскими воинственными племенами).

Такие крепости могут быть разбросаны по всему миру, контролируя водные перевозки и ключевые порты (в качестве примера можно привести английские колонии в Кувейте, Акабе, Адане, которые были классическими образцами замков’, с помощью оккупации которых Англия перерезала своим конкурентам выход в Персидский залив и Красное море.)

Все приведенные выше примеры относятся к истории Восточного вопроса, включающий в себя и армянский вопрос, а значит, являющегося для армян частью истории их собственных политических мытарств и материалом для последующего политического осмысления и обобщения.

Добавим сюда, что и в целом понятие “буфера” для армянской политической мифологии — одно из центральных. Армения убеждена, что “державы” видели, видят и будут видеть ее в таком качестве. Вопрос о ее функции как буфера.

Роль буфера. Такой ход размышления приводит к заключению о том, что в процессе соперничества держав участки этого пространства тоже получают “игровое” смысловое значение: приобретают, скажем, роль защитного буфера или даже роль “агрессора”, чьими руками державы выясняют свои отношения.

Скажем, между зонами влияния создается буферная полоса. В этом случае буфер можно рассматривать прежде всего как нейтральную зону, которая должна была служить естественным пределом экспансии противников. Очень возможно, что экономическое развитие и особенно развитие путей сообщения на таких территориях будет искусственно сдерживаться для того, чтобы сохранить их в роли буфера и исключить для них возможность самостоятельного развития. И безразлично, являются ли эти буферы сложившимися уже государственные образования или территориальными структурами, создававшимися искусственно.

Другой функцией буферного государства может быть роль активного агента той или иной державы, который принимал бы на себя всю тяжесть соперничества между державами. Их руками и с их помощью укреплялись и расширялись зоны влияния. Этим буферным образованиям обеспечивается значительная военная помощь, они снабжаются оружием, их пределы укрепляют и им внушается убежденность в своей независимости и силе.

В идеальной модели это выглядит так: напротив зам’ка-крепости, принадлежащего одной державе, возникает крепость, принадлежащая другой державе, и эти крепости ведет между собой перестрелку с целью добиться единоличного контроля над регионом. Пространство между ними оказывается “полем битвы”. “Поле битвы” — тоже особая функция территории и хуже нее трудно себе что либо представить.

Сотрудничество держав тогда, когда им удается согласовать свои интересы, снять или смягчить конфронтацию, также приводит к специфической пространственной организации, например, к созданию нейтральных зон или свободных портов.

Буферы могут быть расположены не горизонтально, вдоль линии соприкосновения зон влияния, а вертикально, как бы будучи нанизанными на некий стержень, на протяжение, например, транспортной магистрали. (Эта форма соперничества держав была особенно распространена в самом начале ХХ века в — в период, когда армяне наиболее пристально наблюдали за ходом политического взаимодействия и взвешивали свои шансы в политике). Это буферы-блокаторы, замки’, которые и держит в своих руках тот, кто контролирует торговый путь.

Субъект геополитики формирует структуру территории. Еще раз напомним, что предлагаем вниманию читателей реконструкцию. Никакие связанные теории не могут быть предметом политической мифологии. Однако политическая мифология дает основания для подобных политологических построений. Она определяет угол зрения, высвечивающий те элементы политической реальности, которые представляются народу наиболее важными. Так, этим определяется повышенное внимание армян к механизмам соперничества держав и формам геополитической экспансии, организации в ходе их геополитического пространства.

Здесь важен следующий момент. Любая экспансия осуществляется по более или менее продуманному плану, но уже к концу XIX века мы имеем уже дело с предварительной проработкой организации пространства, причем проект экспансии, даже если сама экспансия не удается, часто заметно сказывается на организации арены соперничества. Он может воплощаться фрагментарно, в качестве подготовки державами ключевых позиций для его реализации, может вызывать к жизни специфические территориальные образования, с тем, чтобы нейтрализовать действия соперников.

В этом случае мы встречаемся с предварительной детальной проработкой организации подлежащего экспансии пространства с точки зрения создаваемых на нем статических (как например, буферные зоны) и динамических (как например, зоны конфликтов) позиций, позволяющих оградить территорию от проникновения нежелательных соперников и обеспечить собственное управление ею.

Происходит последовательное накопление качеств, превращающих регион из поля спонтанного  и творческого внешнеполитического взаимодействия в единую структуру, доступного контролю этой мировой силы именно в качестве цельного геополитического блока, а не совокупности разномастных государств и политических образований.

Проект воплощается фрагмент за фрагментом. Борьба различных проектов организации пространства одного и того же региона происходит порой будто бы в “четвертом измерении” и проявляет себя лишь внешне хаотичными действиями соперников в регионе. Предпринимаемые ими меры и контрмеры приводят к тому, что на карте региона возникают образования или наблюдаются эффекты, происхождение которых в данном месте и в данное время невозможно объяснить, если не принять во внимание, что кроме, так сказать, реального военно-стратегического противостояния между державами идет борьба идеальная: борьба проектов.

Реализация проекта не исключает спонтанного политического действия, когда какая-либо из мировых сил словно бы демонстративно отбрасывает в сторону проект и совершает действия в, можно так сказать, архаичном стиле (то есть относящиеся к тому периоду в истории геополитики, когда львиная доля борьбы между державами происходила не в идеально-проектном, а реально-стратегическом пространстве), — действия, имеющие определенные внешнеполитические черты, то есть, направленные не на внесубъектное накопление определенных качеств на определенном участке территории, а на более или менее кратковременную коммуникацию с субъектами, действующими внутри данного геополитического региона. Это, затянись оно на более длительный срок, могло бы вовсе поломать проект, в котором внесубъектность и отсутствие внутренне обоснованной коммуникативности принципиально.

Ощущение себя в качестве функциональной территории. Ощущение себя в качестве территории находящейся на арене соперничества держав, тем более выражающегося в “проективной” форме можно описать приблизительно так. Твое собственное представление о своих пределах, свой собственный образ на практике не вполне соотносится (или прямо противоречит) тому, что ты совершаешь, действуя на политической арене, а порой не можешь не совершать. Ты действуешь определенным образом, не потому, что тебя к этому кто-то непосредственно принуждает, а потому, что некая сила обстоятельств заставляет тебя постоянно, изо дня в день, совершать нечто; причем это нечто не является хаотичным, каждое действие в определенном смысле связано с предыдущим, но не в том, в каком бы ты сам этого хотел. Ты не реализуешься сам по себе, а существуешь лишь как частица более или менее широкого геополитического региона.

Если читатель вспомнит те несколько “зарисовок с натуры”, которыми мы начали рассуждения о парадигме “поле действия” в политической мифологии армян, то он, возможно, поймет это сводящее с ума ощущение виртуальной реальности.

А теперь попытаемся отойти от эмоционального восприятия и представить себе существование в зоне геополитической активности в форме модели.[9]

Страна Х вне геополитического поля. При реализации проекта распределение функциональных значений между участками территории на геополитическом поле имеет основание, с одной стороны, в планах и намерениях субъекта, организующего политическое пространство, а с другой — в возможности для занимающего данную территорию народа или государства реализовать это значение. Чтобы объяснить, как происходит это взаимодействие, нам придется прибегнуть к некоторой схематизации.

Страну, находящуюся внутри геополитического региона назовем системой Х, а геополитическое поле, в которое она включена, системой У.

Рассмотрим некоторые характеристики системы Х. Так, в географическом пространстве выделяется ряд точек, на которые падает основная смысловая нагрузка и где в соответствии с закономерностями системы Х должны происходить основные события. Это, например, столица, центры региональных субэтнокультур, выделенные точки границы и т.п. Система Х обладает некоторым экономическим потенциалом, в ней действуют общественно-политические силы, что влияет на ее внутриполитическое развитие и внешнеполитическую активность.

В ментальном (и в частности, в идеологическом) плане для системы Х характерен определенный набор стереотипов, сознательных и бессознательных установок, которые являются для него структурообразующими. С ними соотносятся комплексы ассоциаций, которые задают связь между реакциями системы Х на внешние стимулы.

Попытаемся схематично представить себе как происходит формирование политической идентичности. Последняя, можно предположить, характеризуется самоосознанием, осознанием цели (культивированием направленной, ценностно обоснованной деятельности) и пространственной ориентацией (осознанием своих границ).

Осознание себя проявляется через выявление исторических связей, ассоциативных рядов, соединяющих прошлое и будущее, определение версии собственной истории, позволяющей вписать настоящее в контекст прошлого и образ будущего. Осознание цели выражается в появление значимого количества лиц, занимающихся определенной профессиональной и общественной деятельностью, объединением этих лиц, созданием структур. Общество, таким образом, начинает финансировать определенные виды деятельности. Пространственная ориентация заключается в формировании образов восприятия различных территорий.

В результате возникает — вокруг той или иной альтернативы, становящейся стержневой — образ себя, включающий образ-для себя, образ-для-других и образ-в-себе. Образ-для-других — это набор характеристик, приписываемых себе и желательных для себя. Эти характеристики материализуются, придавая своеобразный облик политическим, военным, экономическим, юридическим, образовательным и т.п. структурам. Формирование образа-для-других является задачей адекватного перевода на языки других культур приписываемых себе определений. В качестве материализации этого плана ментальности создается внешняя атрибутика, легенды о себе, которые пропагандируются с целью налаживания нормальной коммуникации с внешним миром.

Образ-в-себе определяет такой план ментальности, который предопределяет согласованность или синхронность действий членов системы Х, их соритмичность.

Образы себя, представляющие различные внутренние альтернативы развития системы Х, конкурируют между собой и материализация структур, связанных с тем или иным образом, происходит спонтанно и параллельно.

При этом система Х в качестве живого, органичного образования, имеет в собственном менталитете несколько вариантов развития. Для нее возможен выбор между этими внутренними альтернативами, каждая из которых имеет потенциальную возможность стать структурообразующей, — то есть той, вокруг которой произойдет структурирование менталитета системы Х.

Эти внутренние альтернативы могут быть связаны с различными ценностными системами. Внутренняя политика народа (системы Х), следовательно, может быть представлена как борьба внутренних альтернатив, то есть различных возможных для него способов восприятия действительности, которые задают и характер его действия в мире. Каждая из них, имея в народе своих “носителей”, стремится к умножению их числа. Поэтому в зависимости от доминирования той или иной из внутренних альтернатив, характер внешней политики системы Х может быть различным, но в любом случае он не является произвольным, его внутренние варианты предзаданы.

Страна Х внутри геополитического поля. Что для системы Х означает включение в оформленное геополитическое поле (систему Y)?

Та роль, которую принимает система Х, рождается как бы из двух встречных потоков: собственных интенций системы Х и структурных значений, вытекающих из логики конфигурации пространства системы Y. Первая дает из себя некоторое содержание, которое будет задействовано в геополитической организации региона, а вторая придает ему форму, стыкующуюся с другими функционально-территориальными образованиями региона, — в результате чего система Х предусмотренным проектом образом включается в функциональное взаимодействие с ними.

Прежде чем обратиться к тому, каким образом происходит воздействие системы Y на процесс ролеобразования системы Х, мы должны сказать несколько слов о самом этом процессе.

Воздействие системы Y на систему Х происходит главным образом на стадии материальной реализации образа для себя. Стимулируется одна из внутренних альтернатив системы Х. Система Y воздействует в едином желательном ей направлении на различные уровни системы Х. При этом она либо способствует проявлению и закреплению роли системы Х, либо, не препятствуя в целом реализации роли системы Х, стремится исключить некоторые из признаков этой роли, либо стимулирует отдельные ее атрибуты, функционально необходимые системе Y, даже и разрушая при этом роль.

В последнем случае влияние системы Y воспринимается системой Х как наличие аномалий. Так в географическом плане главные события начинают происходить не в тех местах, где следует в соответствии с собственными закономерностями системы Х, а в других. Возможны перекосы в экономической сфере, рассогласование деятельности государственных структур: одни из них непомерно расширяются, другие начинают отмирать. На поверхность общественной жизни выходят динамичные силы, действия которых могут выглядеть непредсказуемо, исходя их логики системы Х. Одни слои ментальности могут выпячиваться, другие как бы выпадать, а реакции на внешние стимулы казаться нелогичными.

Воздействие происходит путем подпитки сфер материализации желательной внутренней альтернативы системы Х и блокировки. Последней подвергаются нежелательные системе Y альтернативы, что создает повышенную концентрацию энергии вокруг оставшихся. Таким образом, в системе Х происходит переброс энергии от альтернативы к альтернативе. Определенные области деятельности оказываются бесперспективными, основные силы народа перебрасываются на поддерживаемые и финансируемые, а репрессируемой альтернативе продолжают служить лишь немногочисленные приверженцы идеи.

Подкрепление желательных действий системы Х возможно через избирательные капиталовложения, транслирование идеологических принципов, создание необходимого уровня квалификации кадров в соответствующих сферах, поддержку реформ, обеспечивающих необходимую системе Y структуру системы Х, внешнеполитическое содействие системе Х в тех или иных ситуациях, формирование имиджа общественных движений и лидеров, а также путем пропаганды. С помощью последней достигается коррекция образа себя системы Х и возможен ее переход из роли в роль в условиях кризиса самоидентификации.

Народ на геополитическом пространстве. Структура межимперского пространства в неменьшей степени, чем от очертаний проекта, зависит от ролевого поведения включенных в него национально-государственных образований. Возьмем крайние точки. Пусть та роль, которая предполагается для народа в данной организации пространства, может быть им самостоятельно избрана. В этом случае происходит резонанс и народ воспринимает сложившуюся структуру пространства как комфортную для себя: она согласуется с его представлениями о самом себе, виды деятельности согласуются с его склонностью к самореализации, его реальные и потенциальные границы отвечают воззрениям о должной территории его бытия. В другом случае, роль или функция, требуемые извне, несовместимы с его установками, и он либо восстает против нее, не желая никаких компромиссов, либо принуждается силой к выполнению той или иной функции (но не роли — исполнить роль заставить нельзя: можно гнать на войну силой, но нельзя силой пробудить военный энтузиазм).

В реальной жизни обе эти крайности редки. С одной стороны, проекты организации территории хоть мало-мальски согласуются с ее этнографическими особенностями, как, например, и географическими, насколько они осознаются.

С другой стороны, каждый народ имеет совершенно уникальную картину мира, и даже если культура двух народов восходит к общим истокам и их высшие ценности совпадают, реальные их взаимодействия могут вызывать трения. В средней же, наиболее частой ситуации от народа (или государственного образования) требуется выполнение определенной роли в заданной организации пространства, и он может более или менее удачно приспособиться к ней, оставаясь внутренне не вполне удовлетворенным и постоянно находясь в поисках более соответствующей его сущности самореализации.

Что касается державы, в чьей сфере влияния находится данное государство, то она толерантна, то есть способна допустить самореализацию другого народа в большей или меньшей степени и обладает большими или меньшими возможностями (не только силовыми, но и психологическими), чтобы ее подавить. Возникают и исчезают варианты, компромиссные для обеих сторон, а эта борьба, изначально происходящая в идеальной сфере, реализуется в виде тех или иных внешнеполитических действий и материализуется в форме той или иной организации пространства, которая может быть далека от первоначального замысла.

Политология внутри геополитического катаклизма. Представление о системе взаимодействия сил мировой политики создает для народа возможность “операционального” подхода к геополитическим условиям своего действия. Первым шагом здесь является различение направленности внешнего воздействия на себя, основных точек этого воздействия — какие сферы действия подпитываются, а какие блокируются. Для этого необходимо представить свои собственные внутренние альтернативы, то есть психологически возможные (вне зависимости от того, желательные они или нежелательные) роли в мировой политике, а также — возможные варианты организации геополитического пространства.

Таким образом, выделяются самопроизвольные импульсы действия внешнеполитического субъекта и вероятная реакция на них сил мировой политики (что они должны предпринять, чтобы достигнуть желательного состояния этого субъекта). Целенаправленному воздействию при этом подвергается только ограниченное число сфер самореализации — ролеобразующих факторов. При различных вариантах геополитической структуры, а следовательно, каждой определенной навязываемой субъекту роли со стороны мировой политики (исходя из их функционального взгляда на него), эти ролеобразующие факторы будут различны. Информация о накоплении качественных изменений в ролеобразующих структурах под внешним воздействие указывает на изменение функции территории в геополитическом пространстве.

Это, собственно, и есть уровень необходимого операционального знания, — поскольку это знание о внешних обстоятельствах, ставящих рамки культурно-политической самореализации. В унифицированном потоке мировой политики внешнеполитической реализации малой страны крайне затруднена. Знание жестких внешних рамок позволяет ему осознать, что она именно затруднена — но возможна.

 

Подведем итоги сказанному выше:
Такое видение арены политического действия кажется очень своеобразным. Оно далеко отстоит от зачастую присущих малым странам, недавно провозгласивших свою независимость, наивно-рационалистического воззрения на систему международных отношений и приписывание себе несуществующей значимости в политических делах. Оно далеко отстоит и от идеология заговора, когда все несовершенство мира связывается с определенной внешней силой, стремящейся во чтобы то ни стало противодействовать развитию и благополучию страны.

Действия соперничающих сил не направлены против Армении или против кого бы то ни было другого специально. Они борются между собой, создают структуру пространства соответствующую целям их соперничества чуждую той структуре, которая сложилась бы в регионе самопроизвольно. Это не означает, что она была бы более справедлива или более удобна для армян. (В конце концов, никто не знает, как сложилась бы судьба армян, не будь держав с их Восточным вопросом. Ведь тогда армяне оставались бы один на один с турками. Но, с другой стороны, не будь никаких внешних факторов, между турками и армянами мог бы сохраняться полный мир, как то было до второй половины XIX века.) Это не означает, и того, что соперничающие силы сами по себе враждебны армянам или даже безразличны им. Когда мы будем говорить о парадигме “условие действия” в сознании армян, мы покажем, что в определенных ситуациях с какой либо или с какими-либо из этих сил могут возникать очень тесные, почти “межличностные” отношения.

Превращение территории страны в арену соперничества не означает и ее непременное уничтожение, физическое или моральное, мы увидим это, когда будем говорить о мы-концепции в армянской политологии. Функциональная структура территории напоминает собой как бы пересеченное поле, развитие в условиях соперничества — бег с серьезными препятствиями. И это своего рода условия игры. Условия, в которых Армения начинает свою игру.

Происхождение армянской мифологемы политического поля действия легче всего объяснить тем опытом, который получили армяне, включившись в конце XIX века в активные международные отношения. Конечно, такой опыт получили далеко не только одни армяне. А кроме того, характерно, что подобное состояние политической арены действия воспринимается армянами как нормативное, протестовать против которого все равно, что протестовать против несовершенства мироздания. Последнее является своеобразной чертой политической мифологии армян и не свойственно большинству других народов, находящихся в политическом отношении в том же положении, что и армяне. Это часто объясняют политическим умом армян. Однако представляется, что дело здесь не в уме как таковом.

Произошло наложение непосредственного политического опыта с внелогической структурой картины миры, о которой мы говорили выше. Действительно, представленная нами схема (которая является одной из разновидностей интерпретации армянами политического поля действия в качестве арены соперничества) не только объясняет трудности, стоящие на пути развития армянского государства, их происхождение и природу, но и в силу специфики армянского восприятия мира, толкает армян к активной деятельности, то есть представляет собой не умозрительную, не рационально-статическую схему, а схему динамическую, провоцирующую политическую активность армян.

Наличие процесса в соперничества мировых сил определенных закономерностей логически предполагает и существование закономерностей, позволяющие миновать геополитические ловушки и достичь той внешнеполитической роли, которая соответствует внутренним интенциям страны. Политическое становление в этом смысле можно сравнить с путешествием через зачарованный лес. Суть этой игры (ставка в которой жизнь — испытавшие геноцид армяне не отличаются легкомыслием в своем политическом мышлении) состоит в том, чтобы избежать состояния функциональности, а приобрести свою собственную роль, которая, не уничтожая сам принцип функционального структурирования геополитического поля, давала бы возможность для осмысленного, свободного действия при прочной включенности в систему отношений между соперничающими силами с приобретением статуса. Этой позиции соответствует и образ себя в качестве политического субъекта.

 

Парадигма образа себя в политической мифологии армян[10]

Народ — геополитическая функция. Народы, живущие в зоне геополитической активности сводятся на уровень скрепленных обычаем народностей, которые оказываются материалом для воплощения идей мировой политики. Они не рассматриваются как самостоятельные субъекты. В идеале их, как кирпичики, включает в устройство большого мирового дома тот, кто мыслит себя субъектом мировой политики, ее творцом. Он преображает мир в соответствии с его представлениями о справедливом, о должном.

Роль, требуемая от того или иного народа с точки зрения субъекта геополитики является элементом организации пространства, соотнесенной с этнографической составляющей последнего. Каждый вариант организации геополитического пространства может предусматривать определенный тип поведения народов того или иного региона. Это может быть активная роль, исполнение которой предполагает внутреннюю целостность народа, и значит она должна коррелировать с одной из его внутренних альтернатив, — а может быть — лишь эксплуатация определенных особенностей менталитета народа, выборочное, функционально-ограниченное использование его качеств для тех или иных целей организации пространства.

Народ — смыслополагающая целостность и субъект внешней политики. Между тем любой народ можно рассматривать как самосознающие и смыслополагающие целостности, а суть внешней политики любого народа связана с собственным целеполаганием. Субъектом ее мыслится не государство-территория, как администрирующий в определенных границах партнер среди прочих в сфере мировой политики, а государство-народ, как целостность, имеющая собственную внутреннюю структуру, своеобразное видение мира и способная к внутренне обоснованным действиям. Для народа первична категория действия и смысла, то есть осмысленного действия в мире.

Территория сама по себе — понятие, лишенное смысла. Она прежде всего населена субъектами, с которыми идет взаимодействие на всевозможных уровнях коммуникации. Реализация себя происходит через взаимодействие. Во внешнеполитическом действии утверждаются одни ценности и отрицаются другие: находится духовное родство с одними субъектами и бросается вызов другим.

Внешняя политика является выражением собственного глубинного содержания, равно как и политика внутренняя. В основе последней лежит борьба внутренних альтернатив политического субъекта, то есть различных возможных для него способов восприятия действительности, которые задают направленность и характер его действия в мире. Внешняя же политика является выражением этого содержания вовне.

Она может быть определена как миссия, то есть как способ распространения в мире своих внешних стремлений, вовлечение в свое культурное развитие.

Внешнеполитическая роль. Чем является роль для внешнеполитического субъекта? Мы уже говорили о геополитическом поле как игровом и, следовательно, должны сказать, что тот, кто исполняет “роль” — “играет”. Можно дальше сказать, что он играет роль в чужой игре. Это примерно то же самое, что горевать по поводу несовершенства мироздания. Продуктивнее поразмышлять о том, что в данном случае означает играть роль. Это — первый шаг к тому, чтобы от нее дистанцироваться, не принимая рамки роли как извечные, не превращаясь из политического субъекта в политический объект.

Когда-то профессия актера была презираемой, он воспринимался как “маска”, повторяющая чужие слова. Автор пьесы мог стать великим, актер был обречен оставаться ничтожеством. Но есть и другое представление — актер вносит в пьесу себя самого, свое видение мира и, произнося текст пьесы, не смея изменить ни слово, он тем не менее порой спорит с автором, давая такое толкование образа, какое автор пьесы, может быть, вовсе не имел ввиду. Злодей превращается в трагическую фигуру, шут в философа, добряк в лицемера, а лицемер в добряка, милосердный в обманщика, а персонаж, выражающий мысли автора, может вдруг через игру актера предстать глупцом и оказывается, что пьеса совсем не о том, о чем она написана, а между тем исполнитель ни на йоту не отступил от авторского текста и не пренебрег ни одной ремаркой.

Однако, как это может стать возможным? Посмотрим на вопрос с другого конца.

Роль и миссия. Внешнеполитическое действие связано с осознанием его субъектом своей миссии. Эта миссия вырабатывается в результате не только его внутреннего становления, но и внешнеполитической коммуникации, — подобно тому, как осознание личностью своего “я”, хотя и зиждется на ее первичном характере, но кристаллизуется во взаимодействии с миром. Аналогичным образом становление внешнеполитического субъекта связано с опытом, который он получает посредством коммуникации с миром Этот опыт кристаллизуется в менталитете народа, в структуре общества или государства, в его идеологии и проявляет себя во внешнеполитическом действии уже на новом уровне, выражая воспринятое и усвоенное им содержание, получившую целостную законченную форму культурных устремлений. Это содержание определяет то, что внешнеполитический субъект понимает как свою миссию.

Роль может пониматься как сужение миссии, ее привязанность к внешним определения взаимодействия, не вполне свободное выполнение миссии, но не как ее отмена. Миссия продолжает выражаться даже через тесные, прямо навязанные извне рамки. И дистанцирование от роли, и характер ее исполнения зависят от самого факта наличия миссии как внутреннего стержня. Иного способа отнестись к политической роли свободно нет.

Геополитическая структура представляет собой внешние рамки этого самовыражения. Это и обусловливает взгляд внешнеполитического субъекта на “геополитическое поле”, на котором должна быть выполнена его собственная миссия.

Восприятие пространства внешнеполитическим субъектом. Наличие миссии обуславливает характер восприятия внешнеполитическим субъектом пространства. Динамика миссии задает в восприятии субъективно значимое представление о структуре пространства, как актуальной, так и должной. Так, если взять самый архаичный стереотип сознания, то в нем территория, связанная с “мы”, “наша” территория окрашена в светлый цвет, а территория внешняя, “их” — в темный. В данном случае актуальным представлением о территории является эта черно-белая картинка. Динамика миссии может состоять, например, в расширение белого пятна и, в конечном счете, — в полном исчезновении всего темного поля. Это будет представление о нормативном состоянии пространства.

Любая реальная миссия, поскольку она имеет достаточно сложное содержание, исключает черно-белое восприятие пространства. Для нее территория обретает значимость лишь в преломлении миссии, а миссия преломляется через других внешнеполитических субъектов. То есть восприятие территории происходит через восприятие связанных с ней других внешнеполитических субъектов. Или же — через субъективно значимые места-святыни, так сказать, сакральную географию.

Миссия предопределяет такой взгляд на территорию, который может быть сформулирован вопросом о “своем вовне”. Это “свое” характеризуется избирательным сродством (пересечением ценностных ориентаций) различных субъектов внешней политики. Здесь существенна не только степень пересечения, но и его контекст: при совпадении некоторого пласта ценностей — совместимость или несовместимость других пластов; при смыкании некоторых внутренних альтернатив (возможных для данного народа восприятий мира) — расхождение и противонаправленность других альтернатив. Таким образом, поле внешней политики как бы расцвечивается в разные цвета.

В свою очередь “разноокрашенность” поля внешней политики влияет и на восприятие субъектом своей внутренней территории. Миссия, действуя вовне, в значительной мере определяет и внутреннюю жизнь субъекта. Отдельные участки внутренней территории получают особую окрашенность в связи с содержанием миссии, особую эмоциональную и прагматически-символическую значимость — как плацдармы, форпосты или территории внутреннего воплощения миссии.

 

Подведем итог сказанному:
Суть формирования “образа себя” в армянской политической мифологии сводится к поиску способа осуществления собственной культурно-политической миссии в условиях, когда внешние геополитические силы стремятся свести народ на уровень функции, фигуры в глобальной политической игре. Поскольку противостоять этим попыткам бессмысленно, да и в сознании армян они воспринимаются как неизбежное зло, которое можно стремиться минимизировать, но уничтожить невозможно (как болезни, например), то следует стремиться найти способ самовыражения и в этих условиях.

Представление о себе как об объекте политического действия связано у армян с представлением о наличии у них ярковыраженной самобытной культуры, которая заслуживает того, чтобы быть донесенной до остального человечества, которая должна человечеству что-то объяснить и чему-то его научить, то есть с представлением о наличии миссии. Эта миссия должна воплощаться во что бы то ни стало вопреки всем неблагоприятным политическим обстоятельствам. Таким образом, политический субъект — это тот, кто борется за осуществление своей миссии. Потребность в ее осуществлении следует считать исходной.

А если так, то сочетание даже тех двух парадигм армянской политической мифологии, которые мы рассмотрели выше, указывает на наличие в культуре армян некоей динамической схемы, делающей активность в мире необходимой. Геополитические силы перманентно стремятся превратить внешнеполитический субъект в функциональную единицу организуемого и структурируемого ими пространства, превратить народ в этнографический фактор. Политический субъект всегда стремиться перерасти из функции в роль и достигнуть более или менее адекватное выполнение своей миссии. Чем сильнее внешнее давление, тем сильнее и сила противодействия.

Противодействия чему? Что является в мифологеме мира армян источником зла?

 

Образ врага в армянской политической мифологии

Армяне и турки. На представлении армян об образе врага неизгладимый след наложил геноцид армян в Османской империи, начавшийся в крупных масштабах с девяностых годов XIX века и закончившийся в планомерном и почти тотальном уничтожением армян в 1915 году. От обширной некогда территории, населенной армянами и украшенной их церквями и хачкарами остался небольшой клочок, который в двадцатые годы XIX века был отвоеван русскими у персов и с тех пор находился под  российским протекторатом.

Однако проблему образа врага не следует упрощать. Отношения между народами могут быть столь же сложны как отношения между людьми.

...Существует такая армянская народная песня-предание. Начинается она с речитатива. Говориться о деревне на берегу озера Ван, пережившей турецкий погром и об армянине, потерявшем семью, израненном, пытающемся бежать. Его нагоняет турецкий аскер и собирается расстрелять. Армянин просит об одном: разрешить ему на прощанье спеть песню. Далее следует замечательно красивая песня об озере Ван. Потом опять речитатив. Турок слушает и опускает ружье. Он не может убить человека, который так поет об их родных местах и он говорит армянину: иди. Армянин поворачивается и начинает медленно удаляться. И тогда, сам не понимая как это случилось, турок стреляет ему в спину. Но акцент вовсе не на подлом выстреле в спину.  Акцент — на словах “сам не понимая как это случилось”. Происходит нечто, что не поддается разуму, логическому уразумению. В песне не злость, не жажда мщения, а недоумение. Притчей во языцех стала армяне-турецкая вражда. Но и в ней ей неожиданный для внешних оттенок. “Не ведают, что творят”, “злые дети”. Таков образ турок.

Обиды. Еще более отчетливо образ “злых детей” выражается по отношению к курдам. Если беспристрастно перелистать страницы истории, то можно увидеть, что от курдских погромов армяне страдали гораздо более, чем от турецких. Однако в армянских преданиях, в которых очевидно восприятие турка в качестве врага, практически абсолютно отсутствует враждебность к курдам. На детей, даже если они жестоки, глупо обижаться, они просто не понимают, что они делают.

Поскольку за последнее столетие Армения перенесла неимоверное множество бед, успев и пережить  тотальный геноцид в Турции, и разделить трагическую судьбу России, неудивительно, что по отношению к целому ряду стран до сих пор сохраняется обида. Германия, союзница Османской империи в Первой Мировой войне, принимала косвенное участие в геноциде. Англия в конце XIX века спровоцировала армян на крупное восстание, а затем отказала в своей поддержке — пролились реки крови. С тех пор Англию называют коварным Альбионом и весь англо-саксонский мир недолюбливают. Есть одна более-менее серьезная обида и на Россию — за то, что Ленин отдал Турции, то ли в надежде на революцию народов востока, то ли в надежде получить наконец свободный проход через злополучные проливы, часть армянской территории. Почему при этом Ленин идентифицируется с Российской империей, не вполне понятно. Однако армяно-русские отношения вопрос очень сложный и к ним мы вернемся ниже.

Армяне и державы. Несмотря на более или менее конфликтные отношения армян с теми или иными странами, ни одна из них не может быть вполне вписана в образ врага. Враг — абстрактно-безличен. Это “державы”, это клуб сильных мира сего, тех самых геополитических сил, который вершит судьбы народов.

Самый яркий пример: в источниках, близких по времени к геноциду, можно найти мнения, что в трагедии армян виноваты не столько турки, сколько “державы”. “В последней мировой войне, судорожно нападая от Константинополя до Галиции и Баку, Турция вновь осталась в одиночестве, страной, обороняющейся от всех государств, даже от своих союзников. Вот тут-то и кроется причина трагедии Турции, тут кроется общий знаменатель причин всех турецких несчастий, проявлением которого являются восстания и погромы”.[11]

Здесь интересен следующий нюанс. За геноцид армяне более обижены на “державы” (за исключением России, отношения с которой особые), чем на турок. И большем потрясением для армян были не турецкие зверства, а равнодушие к ним всего мира. Зло не было наказано. В тот краткий период с 1918 по 1921 годы, когда существовала Армянская республика, считавшаяся независимой, рассматривался вопрос о приеме армян в Лигу Наций и было решено отказать. В противном случае, за армян пришлось бы заступаться. Ведь они причислялись к блоку победителей в Первой Мировой войне, американский президент Вильсон щедрою рукой так очертил послевоенную армянскую границу, что о таком размахе и сами армяне не смели мечтать. Лига Наций согласилась с этими границами. Но установить их армянам (тем, кто остался жив после геноцида) было предложено своими силами.

“Согласно статье 22 устава Лиги Наций Державы должны были передать опеку над армянским государством одному из развитых государств. Однако вместо этого Высший Совет Лиги Наций по инициативе лорда Керзона предложил передать защиту будущего армянского государства самой Лиге Наций. В результате Лига Наций приняла 11 апреля 1920 года меморандум, констатирующий, что Высший Совет держав решил образовать независимую армянскую республику. Однако в меморандуме подчеркивалось, что Лига Наций будет стараться выполнить эту задачу лишь по мере своих возможностей... [В сентябре 1920 года в Лигу Наций было направлено письмо с просьбой принять в Лигу Армению.] Из 29 голосовавших государств “за” были только Канада, Перу, Португалия, Румыния, Сальвадор, Швейцария, Уругвай, Венесуэла.”[12]

На Лозанской мирной конференции армянам было отказано даже в праве на “национальный очаг” (в двадцатые годы существовала такая политическая формула) и даже в моральной поддержке. Исмет-паша заявил, что в результате войны Турция сведена к своим этнографическим границам и не имеет на своей земле не клочка для осуществления плана национального очага и поинтересовался, не хотят ли сами европейские государства выделить территорию для армян. После этого, как выразился лорд Керзон, “больной армянский вопрос скончался”.

Армяне жили разбросанные по разным странам убежденные в тотальной несправедливости мира. Те, кто остался жить на территории принадлежавшей ранее Российской империи, предпочли сдаться на милость большевикам, в уповании на то, что они все-таки русские и добивать армян не будут.

Эти краткие страницы, вырванные из истории армянского вопроса дают некоторое представление об объективных причинах, вызвавших хроническое недоверие армян к “мировому сообществу”. Оно наблюдается до сих пор. Надежды на реальную международную помощь даже на заре перестройки, когда ей бредили во всех республиках, в Армении воспринимались скептически.

Державы как “технологическая” сила. Но армянский скепсис по отношению к “державам” сам по себе не влечет за собой формирования образа врага. Ни одна конкретная из держав, даже если к ней исторически имеются претензии, о чем мы говорили выше, как враг, естественно. Однако сформировался некий абстрактный образ “держав”, которому и приписывается роль “источника зла”. В различных частных ситуациях он может переноситься на ту или другую страну, но ни за какой из них конкретно не закреплен. Было бы правильнее сказать, что в данном контексте под словом “державы” понимаются не сами по себе страны и народы, а некая обезличенная сущность мирового арбитра, который вершит судьбами народов по своему произволу, прикрываясь маской справедливости, а между тем стремится по-своему, в зависимости от своего удобства переустроить, переструктурировать мир. “Держава” в этом понимании и является субъектом геополитики, той силой, которая стремиться низвести народы к функциям.

Становления народа, как внешнеполитического субъекта, происходит во внутреннем противодействии “державам” и состоит  в переходе из состояния геополитической функции к состоянию “роли”, самостоятельного игрока на геополитическом поле.

В некоем смысле понятие “державы” можно рассматривать как фантом. Оно безлично. “Держава” не субъект как таковой, а образ действия в мире. Образ покорения мира и мироуправления, который можно было бы условно назвать “технологическим”. Последнее очень важно. Тот субъект, который понимается под словом “держава”, действует не силой, не обычной хитростью даже, а как бы некоей “магической” завораживаюжей силой. Эта сила — источник зла. Ей и необходимо противостоять.

При этом, повторяем, ни одна страна, к которой может быть применено название “держава”, не сводиться в понимании армян только к роли “державы”. Способ внешнего действия ни одной из стран не сводится к “технологичности”. Поэтому с народами этих стран, также как и с народами соседних стран, находящихся в ситуации сходной с той, в которой находятся армяне, можно строить субъектные “межличностные” отношения.

Борясь с навязыванием состояния геополитической функции и стремясь приобрести собственную, пусть и ограниченную роль во внешней политике, армяне вступают в борьбу с состоянием “державности”, обращаясь к народам помимо той геополитической структуры, которая им навязана, апеллируя к их индивидуальности, к их субъектности.

Так формируется представление об “образе действия”, присущем политическому сознанию армян.

Независимость Армении в норме, то есть в соответствии с армянской картиной мира, это независимость не статики, а динамики. Независимости как состояния не существует ни для большой, ни тем более для малой страны. Существует независимость как действия, поведение. В этой системе координат — любая провозглашенная независимость — фикция, она лишь иная форма зависимости от внешних сил и зависимости, может быть, более глубокой. Независимость достигается путем взаимодействия с внешними силами, либо через сознательное союзничество, либо через сознательное сопротивление.

 

Парадигма способа действия в политической мифологии армян[13]

Логика переносного смысла. Если признается, что существует определенная логика в процессе соперничества держав и переструктурирования в его ходе геополитического пространства, как пространства функционального, то следует признать, что и существует своя специфическая логика и в поведении субъекта, стремящегося к обретению свое роли во внешней политики. Обретение собственной роли ведет к созданию определенного субъективного поля, где перестают действовать закономерности глобальной геополитики, а в действие вступают закономерности “межличностных” отношений. Условно эту логику можно назвать логикой метафоры или логикой переносного смысла, которая определяет соотношение “текста” и “подтекста” политического действия.

Она основывается на том, что во внешнеполитическом взаимодействии между его субъектами происходит постоянный обмен “репликами”, в которые вкладывается существенно значимый для них смысл и которые иногда преднамеренно, а чаще неосознанно, являются провоцированием друг друга. Внешнеполитическое взаимодействие может быть описано как диалог “провокаций”, если убрать из этого слова однозначно негативный оттенок и рассматривать провокацию как элемент коммуникации.

Механизм такой провокации состоит в том, что в ходе коммуникации один предмет реальности принимается за другой и с ним связывается весь комплекс ассоциаций, закрепленный за этим другим. Между текстом и подтекстом действия возникает разрыв: тот смысл действия, который “прочитывает” провоцируемый (исходя из своих представлений) отличается от того смысла, который вкладывает в свое действие партнер, так что параллельно начинают существовать как бы две реальности, соотношения между которыми не определено, причем для обоих партнеров. Они балансируют на той грани, на которой происходит кратковременная стыковка двух различных психологических реальностей — когда партнеры могут запросто поменяться ролями и на провокацию следует ответная провокация: новое изменения преломления и осмысления реальности.

Все это может быть в равной мере отнесено как общению отдельных людей, так и внешнеполитических субъектов. Такие смысловые переносы неизбежны во внешнеполитическом взаимодействии, поскольку его субъекты, имеющие различные ценностные системы и образы мира, стремятся найти точки пересечения.

“Межличностное” взаимодействие. Внешнеполитическое действие, строящееся по законам “метафорической логики”, может быть очень неожиданным по своему выражению и не вписываться в обычные представления о действиях в политике. Дело в том, что внешнеполитическое действие относится к сфере фактически “межличностных” отношений субъектов и взаимное провоцирование происходит в тех точках, где возможно ценностное пересечение.

Этот способ действия является крайне рискованным и большинстве случаев ведет к расшибанию лба. Но только он способен вызвать у той силы, которая стоит за геополитическим субъектом, точнее, того народа, который выступает в образе геополитического субъекта, не технологическую, а человеческую реакцию, заставить в ответ совершить также непосредственное раскрывающее его суть действие. А последнее дает, в свою очередь, уникальный шанс — подружиться с ним. Это, в свою очередь, имеет целью перенос политических отношений на другой уровень, а значит, избавление от состояние функции и приобретение своей адекватной роли. Но можно сказать и так: желание подружиться является и просто самоцелью, психологической потребностью, удовлетворение которой делает народ способным к активным действиям в мире.

 

Парадигма “условие деятельности” в политической мифологии армян

 

Союзничество как условие деятельности. Категория “союзничества” играет такую важную роль в сознании армян и в их политической мифологии, что ее вполне можно интерпретировать в качестве парадигмы “условия действия” в армянской картине мира.

Описание данной парадигмы мы проведем с опорой на изданное мизерным тиражом в Ереване исследование Манвела Саркисяна. Наше обращения к этому исследованию объясняется несколькими причинами. Оно было произведено на основании той же концептуальной базы, что и данная работа в ходе наших совместных обсуждений методологических подходов к исследованию этнологического материала. Кроме того, оно является примером необыкновенно искреннего и заинтересованно-объективного исследования современного состояния армянского народа. И что еще немаловажно, его автор — один из самых компетентных в карабахской проблеме людей. В период 1988 — 1993 годов Манвел Саркисян был одним из фактических лидеров карабахских армян, одним из самых влиятельных лиц в правящей в 1990 — 1993 г. группы. Кроме того, он сам лично никогда не придерживался однозначно прорусской ориентации, поэтому его взгляд в данном вопросе можно считать объективным. Поскольку мы, наконец, подходим к теме армяно-русских отношений, то все это стоит оговорить.

М. Саркисян пишет: “укрепление в армянском этническом сознании стереотипа обеспечения условий деятельности путем внешнего покровительства определяло всю систему построения взаимоотношений с миром. (Выделено автором). Данная проблема всегда находилась в центре политического выбора в самые сложные периоды истории”[14].

Идея союзничества в сознание армян связана с представлением о некоем “сакральном поле” действия, “не обязательно ассоциирующегося с конкретной территорией, а скорее с конкретными условиями, обеспечивающими осуществление деятельности. При этом такие условия должны обладать главным свойством — быть покровительствуемы некой силой. Армянская этническая философия не обладает иным пониманием условий деятельности, кроме союза с той или иной внешней силой. Такой союз ставит обязательным условием покровительство над полем своей деятельности. И самое главное, подобный союз воспринимается не как нечто вынужденное, а как наиболее ценный компонент всей системы жизнедеятельности... Любой внутренний конфликт вызывается, в основном, различным пониманием той или иной субэтнической группой идей и характера внешнего союза. (Этим, кстати, объясняется столь острое восприятие и в наши дни проблемы ориентации). Одновременно союз с внешним фактором воспринимается как равное право на участие в судьбе и другой части союза, имея и там покровительство себе”[15].

Характер союзнических отношений. У современных армян установка на союзничество выражена наиболее ярко. Для них характерна “ориентация не на те или иные ценности, а на тот или иной союз с внешним фактором, формирующим условия для действия армянского общества. Единственным условием деятельности является условие внешнего политического покровительства над территорией Армении.”[16]

При этом союзничество является не игрой интересов, а  жизнью. Армяне могут сколько угодно рассуждать в газетах о прагматическим союзничестве, на практике оно менее всего прагматично. В него вкладывается приблизительно то содержание, которое на “межличностном” уровне вкладывается в понятие “дружба”. Союзничество без дружбы, без личной приязни и даже привязанности для армян не осуществимо. Они просто не умеют вступать в отношения, которые в международной политики принято называть партнерскими. Для них реальна либо глубокая и длительная преданность союзнику, порой в ущерб собственным интересам, либо отношения сиюминутной выгоды.

Кроме того, само представление о наличии у народа миссии предполагает и наличии представления о союзничестве за идею, которое строится на общем представление о добре и зле, на общем идеале. Для маленькой страны в современных условиях этот взгляд сопряжен со значительным риском, ведь предполагаемый союзник заведомо значительно более могущественен. И при этом он может начать делать что-то прямо противоположное собственным идеалам, поддаться соблазнам; и долг союзничества окажется не в подыгрывании ему, а в том, чтобы его остановить — поскольку сама внешнеполитическая игра (внешнеполитическая, а не игра мировой политики) оказывается способом выражения своего идеала.

 

Подведем итог сказанному:
Складывается сложная система. Мир представляется как арена соперничества держав. Державы сами по себе, так сказать, в чистом виде — силы зла, деятельность которых приводит к превращения стран и народов в функциональные единицы глобального политического действия. Создается как бы искусственный, “зачарованный” мир. Задача страны или народа, являющегося объектом геополитического воздействия, состоит в  том, чтобы противостоять превращению себя в геополитическую функцию, принять на себя в геополитической игре некоторую определенную роль, которая могла бы быть согласована с некоей культурной миссией, которую приписывает себе народ. Роль дает внешнеполитическому субъекту возможность самостоятельного действия. Однако в любой этнической картине мира возможность самостоятельного действия связана как с наличием для него побудительной причины (а такая причина в данном случае очевидна — это сопротивление превращению в функцию, сопротивление накладыванию на себя “чар”), так и с наличием определенных условий, делающих это действие возможным. Эти условия в картине мира армян, кажется, противоречат тому, как предстает в ней “арена деятельности”.

Получается, что одно и тоже пространство является и полем деятельности “злых” держав, и территорией, которая находится под покровительством “доброго” союзника. Объективно этот “союзник” неминуемо должен являться одновременно и одной из “держав”, иначе необъяснимо, каким образом некая территория может находиться под его покровительством. Можно предположить, что здесь мы имеем дело с определенным разрывом в логической цепочке. Субъект союзничества как бы расщепляется. Он одновременно и включается в число “держав” и исключается из него. Совокупность держав включает его, но он сам по себе в качестве державы не мыслится. Более того, мир воспринимается в качестве враждебно настроенного к “союзнику”, стремящегося к его уничтожению.

Реализация роли происходит через установление отношений союзничества. Практически это означает, что функциональные отношения и функциональная зависимость трансформируется в “межличностные” отношения дружбы и преданности. На обесчеловечивающую структуру геополитического поля накладывается как бы иной слой отношений, в корне этой структуре противоречащей и ее, в конечном счете, уничтожающие.

Эту систему отношений легче всего сравнить с системой отношений между сеньором и его рыцарем. Рыцарь внутренне независим, никто, в том числе и сеньор, не может посягнуть на его честь и совесть. Но он предан своего сеньору и готов ему служить, если служба эта не ведет к нарушению тех идеалов, которые подразумеваются в качестве общих для сеньора и рыцаря. Он готов на лишения и всегда является бескомпромиссным проводником интересов своего сеньора, фактически отождествляя свои и его интересы.

Все это, конечно, не исключает наличие внутренних трений и отстаивания перед сеньором своих прав — но это, пока нет угрозы извне. От рыцаря невозможно ожидать, что его действия всегда будут предсказуемыми, он может действовать на свой страх и риск по своему разумению — но все это опять же, пока нет внешней опасности для них с сеньором (в этом смысле они неразделимы). Кроме того, в отличие от обычной вассальной модели, от которой мы сейчас отталкивались в своих объяснениях, отношения союзничества предполагают в их армянском восприятии, ощутимую теплоту отношения.

 

“Образ покровителя” в армянской политической мифологии

Характерные черты “образа покровителя” в картине мира армян. “Образ врага” в этнической картине мира армян имеет черты “deus ex machina” из древнегреческих трагедий — божества, спускающегося на землю в критический момент, разрубающий узел неразрешимых проблем и удаляющегося обратно на небеса. Важно постоянное присутствие “покровителя”, хотя и на некотором расстоянии. Он не присутствует в обыденной жизни, но в любой сложной ситуации готов придти на помощь, равно, что важно подчеркнуть, придти на помощь сам. Он как бы наблюдает за жизнью народа извне и при этом служит объектом, можно сказать даже, поклонения.

Перенос “образа покровителя” на русских был и остается довольно прочным. Правда, это образ, можно так сказать, неких “идеальных русских”. Это означает, что конкретные бытовые привычки русских армянам могут вовсе не нравиться и на бытовой, и на внутриполитической почве возможны конфликты. Образ русских в сознание армян как бы двоится. Но это касается только благополучных эпох, когда ни русским, ни армянам не угрожает опасность. Так было в периоды стабильности Российской империи и Советского Союза. Сейчас, например, отношения к русским в Армении почти идиллическое, нет ни тени конфликтности и обе этнические общины друг другом совершенно довольны.

Армяне и Россия. В течении XIX века в Армении образ России как покровителя сформировался уже достаточно прочно. А поскольку это не был рассудочный образ, то он не был и прагматическим. Армяне действительно получали от России не малую помощь — собственно в мире не было больше никого, кто, пусть с ворчанием, а иногда и явным не удовольствием, считая это “неизбежным злом”, проявлял-таки к судьбе армян неизменное участие. Однако армяне не мало и “подставляли” себя, служа России или проявляя свою благодарность. Как свидетельствуют историки, “в турецкой Армении мы вели войну [1878 — 1879 гг.] как бы на своей собственной территории, благодаря армянскому населению. В Турецкую войну Армянское духовенство в самих пределах Турции выходило в полном облачении с образами и хоругвями на встречу нашим войскам и благословляло их на глазах всего мусульманского населения...

Военный губернатор Эрзрума С.М.Духовский несколько раз собирал у себя почетных армян, как армян, так и духовенство и убеждал их воздерживаться от такого открытого проявления любви к нам, заявляя, что Эрзрум будет возвращен Турции, ибо войска наши лишь временно его занимают и что турки отомстят им за то, как и случилось. Ибо стихийное народное чувство осталось глухо к предостережениям Духовского.

Осенью 1878 года во дни выступления наших войск из Эрзрума, после передачи его туркам, на глазах всего мусульманского населения армяне обоего пола буквально всех возрастов до детей включительно бросались на землю с громким плачем и целовали следы, следы ног русских солдат.”[17]

“Сделать что-либо большее армяне не могли. Однако им пришлось поплатиться за свои симпатии к русским. Сразу же после ухода русской армии началась резня армянского населения в ранее оккупированных районах. Это произошло за десять лет до начала первых революционных выступлений армян.”[18]

Геноцид 1915 года был вызван тем, что армяне вели себя в Турции как “пятая колона”. Они не только приветствовали наступающие русские войска, не только облегчали им всеми возможными мерами войну, но и вербовали из своей среды добровольцев, которых отправляли на фронт воевать за Россию.

Первоначальная идиллия русско-армянских отношений была обусловлена значительным сходством в политических идеалах и ценностях. Ведь Российская империя, согласно своему собствен-ному идеальному образу, хотела стать великим христианским царством, заменив собою погибшую Византию. Этот идеал был близок и армянам, и их стремление войти в состав Российской империи не могло объясняться одними прагматическими причинами: они виде-ли перед собой империю, в которой хотели бы жить, близкую им по духу.

Здесь надо сделать оговорку, что отношения армян с реальной Византией были очень сложными, ввиду прежде всего религиозных различий. Более того, Армения долгое время враждовала с Византией и даже воевала. Однако к XIX веку память об этой вражде померкла, отчасти потому, что Византия превратилась в воспоминание, отчасти потому, что армяне значительной мере утратили собственную богословскую традицию, перестали воспринимать религиозные противоречия столь остро и продолжали держаться своего вероучения в большей степени как национальной традиции. Поэтому русских они воспринимали чуть ли ни как единоверцев.

Идеализации образа России продолжалась и в Советские годы, после череды безучастных к армянам мирных конференций. "Ненависть к туркам, рожденная погромом 1915 года, и возмущение предательством Европы, отрекшейся от армян после Лопаны, фактически вынуждает их кинутся в объятья спасительницы России. Она принимает армян, обиженных дурным обращением и отвергнутых Западом. Употребляя терминологию психоаналитиков, Советская Россия обретает образ всемогущей матери, у которой можно найти помощь и защиту от враждебного мира".[19]

В современной Армении среди массы населения “наибольшее влияние имеет картина мира, сформированная ориентацией на Россию и ее ценности. Идентифицируя Россию с образом покровителя, эта точка зрения объявляет ценностью все ее имперские установки. Образ врага идентифицируется с Турцией, а служение Российской империи приобретает характер главного действия. Россия выглядит как мессия-спаситель... Большинство воспринимают своих лидеров в положительном качестве, если они являются крепкими сторонниками России, и если российские власти признают этих лидеров. Если и можно говорить о наличие общественной группы с иным мировосприятием, то только в смысле наличия в армянском обществе тенденции отрицания этого доминантного мировоззрения. Именно тенденции, а не прослойки с альтернативным восприятием. Сложность этого феномена отрицания в том, что это сознание, отрицая всю систему “традиционного” мировосприятия не имеет какой-либо собственной картины видения мира. Отрицание происходит в такой форме, в какой могли бы отрицать это представители чужих обществ...”[20]

Отношения с Россией психологически наиболее болезненная для армян тема. Вопрос о союзничестве с Россией — наиболее острый и до парадоксальности неразрешимый. И может быть потому, что в понятие “союзничество” вкладывается слишком серьезное содержание.

Однако оно дает-таки Армении возможность ощущать себя форпостом России и стражем ее интересов на Юге. С точки зрения идеологической Россия предстает тут в качестве Великого христианского царства (повторим, что существуют непримиримые противоречия в православном и армянском исповедание веры, но в последние полтысячелетия они на уровень политический практически не выносились). Таким образом Армения воспринимает себя в качестве форпоста христианского мира, который, так уж это сложилось исторически, персонифицировался в образе России.

Наполнение поля геополитического взаимодействия смыслом. Если мы вернемся к тому описанию парадигмы “поля политического действия”, о которой говорили выше и которое в армянской политической мифологии представляет собой арену соперничества геополитических сил, то мы не можем избежать определенных ассоциаций. Форпост — это “за’мок”, один из важнейших игровых элементов геополитического поля. А значит,  мы возвращаемся к исходному пункту.

Но уже на новом уровне. “За’мок” — это функция, способ оборонительно- наступательной организации территории. Форпост — субъект, который порой может и должен действовать на свою ответственность, это основное действующее лицо в геополитической драме. Его действия — осмысленны. Переход от функции замка к роли форпоста и является преодолением технологической функциональности, которая сковывает страну словно чарами.

Форпост является передовым краем чего-то, какой-то культурно-организационной единицы. Тем самым он является и частицей определенного культурного пространства, носителем определенной идеологии и ценностных доминант. А это означает, что поле геополитического взаимодействия из абстракции превращается в осмысленную и ценностно обоснованную реальность. Соперничество приобретает осмысленность и позволяет включиться в него не в качестве безличной функциональной единицы, а в качестве субъекта, имеющего в нем свою роль. И даже если эта роль ограниченна, не допускает полной свободы действия, то и она позволяет каким-то образом осуществлять в мире то, что народ воспринимает как свою миссию.

Это уже не соперничество внешних сил. Солидаризация с ценностными доминантами одной из этих сил действует как противоядие. Она психологически снимает парализующий налет технологичности, превращая его в борьбу культурных миров. Соответственно и армяне начинают выступать (и видеть себя) в качестве культурной силы достаточно самобытной для того, чтобы при любых обстоятельствах сохранять отчетливую самоидентичность, причем исторически и традиционно встроенную в более широкую культурную целостность. А это подразумевает и служение идеалу, и “сеньору” в качестве носителя этого идеала, и психологическую уверенность в покровительстве себе.

Преодоление того образа политического взаимодействия, который изначально воспринимается как зло, осуществляется путем наполнения его смыслом. Поле политического действия превращается, таким образом, в арену борьбы добра и зла, где уже нет место геополитической функциональности, где каждый на своем месте может стать бойцом за идеалы добра.

Противоборствующие интересы перестают восприниматься как чужие. Это интересы сил зла и сил добра. Паутина “технологичности”, фрагментарности, неопределенности перестает оказывать свое сковывающее самостоятельную активность действие.

Но все это при условии постоянной и неустанной борьбы за возможность выполнения собственной миссии. Стоит только расслабиться, отдаться течению событий и осмысленность арены соперничества теряется, а вместе с ней теряется осознание собственной роли в нем; народ становится функциональным придатком к тому, что воспринималось как сила добра. И тогда это уже и не сила добра, а внешний субъект, борющийся за власть над регионом и использующий все те же “технологические” метода. Таким образом, достижение роли требует постоянного напряжения и  постоянного осознания смысла собственной деятельности. Потеря своей идентичности в качестве культурного субъекта оборачивается катастрофой.

 

Влияние армянской политической мифологии
на формирование политики Армении и Нагорного Карабаха

Мы подошли к ответу на вопрос, как политическая мифология влияет на политику. Если та модель взаимодействия, которая воспринимается как зло, уничтожается путем наполнения ее собственным культурным содержанием, то очевидно, что политическое действие должно получать соответствующую направленность, стать смыслообразующим действием. Акцент может ставиться либо на построении культурно приемлемой схемы взаимодействия сил добра и сил зла в мире (что было характерно для Армении), либо на выработке модели внешнеполитического поведения, укрепляющей собственную субъектность и опять же наполняющую ее культурным смыслом.

Здесь необходимо напомнить, что политическая мифология является частью этнической картины мира и определяет способ восприятия этносам внешней реальности и механизмы поведения этноса по отношению к ней. А значит выражаться она будет в поступках и комментариях по поводу тех или иных событий. К идеологии политическая мифология в нашем понимании имеет только косвенное отношение. Поэтому анализировать надо не те или иные внешнеполитические доктрины, сформулированные теми или иными армянскими политиками, а реальное поведение армян в качестве внешнеполитического субъекта.

Доктрины сами по себе могут иметь случайное для народа происхождение и даже находиться в несогласии с народными представлениями. Поскольку в мире все последнее время актуальна была идея ориентации всех стран на мировое сообщество, некое “новое мышление”, то она не могла не иметь и в Армении своих адептов. В ходе распада Союза эти адепты не могли не придти к власти и не провозгласить данную идеологему, которая фактически не согласовывалась с политическим фольклором армян. Но могли ли адепты этой идеологии воплотить ее в жизнь?

Альтернатива, присущая в последние годы армянской политике, выглядела таким образом. На одном полюсе находилась та система мировоззрения, которая пропагандировалась правительством во главе с Л. Тер-Петросяном, основанная на идее, что армянский народ должен мыслить себя как “обычный” народ, ничем от других народов не отличающийся (то есть, не имеющий никакой собственной миссии, а значит и основания для формирования собственной уникальной роли), принять западные ценности (а значит, признать отсутствие собственных идеалов), заставить себя забыть геноцид и дружить с Турцией (забыть свою историю и отказаться от своей идентичности — ради физического выживания). На другом полюсе, в основании которой лежала категория “союзничества”, а именно — союзничества с Россией, подразумевающее возможность более-менее полной самореализации и сохранения привычной  самоидентификации, при очень значительной мере риска. Мы в России может быть не вполне отдаем себе отчет в том, сколь рискует сейчас тот, кто ставит на нас. Надо понять, что ослабленная Россия, теряющая одну за другой сферы своего влияния и чуть ли ни куски своей собственной государственной территории, с точки зрения здравого политического расчета не является слишком завидным объектом, на который можно сделать свою политическую ставку. Одно дело служить сильной России, которая действительно способна оказать реальное покровительство,  а другое — России с туманным и неопределенным будущим, с которой либо пан, либо пропал.

Итак, с одной стороны, предполагалось изменения самопредставления, “отказ от амбиций” и претензий к внешнему миру и достижение таким образом спокойного и благополучного существования, а с другой — беспокойная, непредсказуемая судьба, возможно, полная опасностей, но с надеждой на будущую значительность. Однако в народном сознании вторая альтернатива всегда заметно преобладала, в частности, и по той причине, что в силу специфики армянской политической мифологии, первая альтернатива никогда не казалась практически осуществимой. И хотя правительство было носителем этой первой альтернативы, оно, в силу неприятия ее народом, не имело возможности воплощать ее в жизнь. Все идеологические концепции, основанные на идее ориентации на “державы” (мировое сообщество) и признание того, что современное мироустройство зиждется на международном праве, популярные в начале конце восьмидесятых — начале девяностых в других республиках (затем, странах СНГ) в Армении всегда встречала столь незначительное количество сторонников, что партии и движения вынуждены были, подстраиваясь к общественному сознанию, обращаться к старым и проверенным схемам определения внешнеполитических приоритетов и объяснения событий международной жизни. Бывший президент Армении Тер-Петросян был избран на волне своего авторитета как представителя Карабахского движения и практически отвергнут народом в качестве представителя “нового мышления”. Его нынешняя непопулярность объясняется прежде всего чужеродностью его мировоззрения. По поводу “шелкового переворота” февраля 1998 года в СМИ Армении был дан любопытный комментарий: “Из Армении ушло мировое сообщество и Левон Тер-Петросян”.

Следует, конечно, оговориться, что и “антигероическая” идеология оказывала свое влияние на поведение народа и вызывала время от времени почти пораженческие настроения. Последнее провоцировалось и отсутствием реальных перспектив союза с Россией, колебательностью ее позиции, что вызывало у армян ощутимую психологическую парализацию возможных активных действий. Если “союзничество” является парадигмой, определяющей возможность действия, то отказ от него означает не изменение направленности или способа действия, а отказ от действия как такового, состояние “прострации”— что и наблюдалось в последние годы в Армении. Ведь “картина мира” дает народу такую схему связей и взаимодействий различных элементов мироздания, которая непрестанно подталкивала бы людей к активной деятельности и создавала бы психологическую уверенность в том, что эта деятельность не бесполезна, что в наличие имеются достаточные силы, чтобы воздействовать на внешний мир. Устранение значимого элемента их этой схемы приводит к тому, что любая активность воспринимается как обреченная на неуспех.

Все предшествующие годы в официальной армянской пропаганде наблюдалась явное противоречие. Очевидно навязывалась идея ориентации на мировое сообщество. Однако эта мысль не могла преподноситься в “лобовой” форме — иначе она была бы отвергнута на корню. Поэтому доминировала тема обсуждения недостатков России в качестве союзника. Но при этом оказывалось, что союзничество с Россией является чем-то предзаданным — ведь никто не обсуждает в течении нескольких лет минусы союзничества со страной, с которой союзничество не предполагается. Вот типичный пассаж из крупной считающейся оппозиционной, но в действительности полуофициальной газеты: “В условиях, когда прорусская ориентация Армении уже ни у кого не вызывает сомнений точно так же, как пробуждение если не имперских, то, во всяком случае, великодержавных устремлений Москвы, когда наши мелкие шажки в сторону Запада, а временами и Турции воспринимаются скорее как безобидные детские шалости, чем серьезные намерения по расширению круга партнеров, невольно задаешься вопросом: а насколько окончателен этот выбор? И самое главное: если все мы такие основательно прорусские, то можно ли говорить о проармянской ориентации нынешних правителей России?”[21] Эта публикация сохранилась в моем архиве потому, что это была одна из первых статей на данную тему, выдержанных в подобной тональности (и тогда эти слова воспринимались почти трагически, как крик отчаяния), но такие рассуждения в той же тональности продолжались из месяца в месяц, из года в год. Их авторы не решаются зайти ни на шаг дальше. Альтернативного союзника, союз с которым был бы ценностно оправдан, просто нет. Опора на “мировое сообщество” читателями отвергается, равно как и разговоры о постоянном прагматическом лавировании. Это противоречит политической мифологии армян. Результат подобных публикаций был обратным ожидаемому: идея союзничества все крепче формулировалась в качестве стереотипа армянского политического мышления.

Целостная картина политического мира в официальной пропаганде отсутствовало. В ней отсутствовало также и представление об образе действия Армении как политического субъекта. Это понятно: если тогдашние власти в силу своих собственных ценностных установок были ориентированы на “мировое сообщество”, они не только не имели возможности осуществлять свои идеалы, но не могли их даже открыто формулировать.

Что касается общественного сознания, его основные парадигмы мы стремились сформулировать в данной работе. Для него присуща вся та противоречивость восприятия политического мира, которая и подталкивает этническую систему к политическому действию (или противодействию), а именно, с одной стороны, неизменная привычка трактовать всю политическую реальность с точки зрения соперничества мировых сил, а с другой — почти иррациональная убежденность (то убывающая, то нарастающая, но постоянная) в конечной победе России над любыми силами ей противостоящими (в разных контекстах под ними понимается и исламский мир и мир Запада — “державы”). В этом легко убедиться просто прислушиваясь к разговорам людей. Столь же отчетливо в армянском общественном сознании представление о своей политической роли в качестве активного агента России. Однозначная общественного мнения по данному поводу вела к тому, что правительство, желая удержаться у власти, практически заняло согласную с общественным ожиданием позицию.

Возможно, дело здесь не только в общественном мнении. Правящие круги Армении и сами непроизвольно подчинялись тем же культурным стереотипам, парадигмам политической мифологии. Ведь сознательно выработанная идеология неспособна вытеснить бессознательную картину мира. Так, несмотря на то, что с точки зрения армянских властей первой половины 90-х годов “любая форма согласия на прием российских войск противоречит стремлению к независимости Армении, тем не менее официальная Армения часто ратует за подобную форму обеспечения своей безопасности. Данное обстоятельство является ярко выраженным фактом прочного укоренения у “нигилистически мыслящей” правящей элиты архетипа внешнего покровителя.”[22]

 

Что касается выработки представления о собственной политической роли, то необходимо обратиться к политологической традиции НКР. В начале 90-х карабахцы выработали своеобразную внешнюю политику, направленное на всемерное утверждение своей самости и субъектности, сохранение в ходе регионального конфликта, который в большинстве случаев обезличивает участвующие в нем стороны, собственной идентичности.

Карабахский конфликт никогда не воспринимался карабахцами, может быть за исключением самого первого момента, как результат их собственной политики. Они действительно хотели уничтожения власти Азербайджана над своей территорией. Но степень риска была очевидна и сами по себе они никогда не решились бы на подобный бунт. И все время присутствовало четкое ощущение, что конфликт подталкивается из-вне при изначальной пассивности сторон, что Карабах является территорией соперничества не просто Армении и Азербайджана, а других, значительно более крупных игроков, для которых он имел функциональное значение в их политических проектах. Как только внешнее внимание к Карабаху ослабевало, конфликт начинал постепенно угасать. И только к 1991 году противоборство зашло настолько далеко, что нужда во внешнем подталкивании окончательно отпала.

Карабах стоял перед реальной угрозой того, чтобы превратиться просто в игрушку, потерять собственный контроль над событиями и превратиться в обычную зону локального конфликта, с заданной из-вне функцией. И это даже при том, что в целом Карабахская война отвечала интересам армян и их военное и особенно организационное превосходство к началу 1992 года стало совершенно очевидно. Все это ни коим образом не гарантировало сохранения их идентичности. Ведь и образ победителя может быть не более, чем политической функцией. Действительно, в Нагорном Карабахе “стремительно саморазрушались все прежние общественные устои и институты и общество превращалось в сильно политизированную однородную массу... Внешняя агрессивность и состояние “бесформенности” общества воплотились в Нагорном Карабахе в четкую армейскую структуру”[23] и именно энергия этой структуры долгое время поддерживала всю систему.

На этом фоне особенно важна была выработка собственной политической роли, сохранение хоть в узких рамках собственной свободы. Сколь бы ее не пытались отнять — вопреки желанию субъекта это невозможно. У него остается хотя бы одна последняя возможность — роль шута. Вообще “доминантным мотивом в политическом поведении армян Нагорного Карабаха всегда служило стремление защиты своей реальности от внешних посягательств.”[24] Изложенные выше принципы внешнеполитического действия были изложены в значительной мере с опорой на складывавшуюся в Карабахе традицию.

...Когда в зоне регионального конфликта происходит изменение, оно должно иметь свое название на “международном языке”. Зима 1993. Армянами взят Кельдбаджар. Звонки из международных организаций.

— Вы взяли Кельдбаджар, чтобы сделать второй гуманитарный коридор?

— Нет.

Молчание.

— Вы взяли Кельбаджар.

— Да.

— Чтобы сделать второй гуманитарный коридор?

— Нет.

— Как это — нет?

— Просто взяли.

С той стороны бросают трубку и звонят снова:

— Вы взяли Кельбаджар, чтобы сделать второй гуманитарный коридор?..

Итак, карабахцы были поставлены в условия, когда они постоянно ощущали взаимодействие и соперничество мировых сил и когда для них остро вставал вопрос о союзничестве. Надо отметить, что исторически карабахские армяне выделялись своей воинственностью и были фактически профессиональными военными. В них есть нечто общее с казачеством. Они традиционно, в течении многих столетий практически оказывались состоящими на службе у того или иного патрона, соответственно с начала XIX века (а Карабах был присоединен к Российской империи ранее, чем Эривань и Нахичевань) — у России. Это почти в чистом виде отношения сеньора и рыцаря. В ситуации же регионального конфликта, с ее тенденцией к обезличиванию участвующих в конфликте сил, вопрос о союзничестве не только с практической, но и с психологической точки зрения был важен особенно. Воспроизведение традиционной модели и создавало ощущение реальности, уверенности в своих действиях.

Следует отметить, что во внешнеполитической практике Нагорно-Карабахской республики огромное значение имела выработка адекватной модели внешнеполитического поведения. Для Армении последнее было значительно менее характерно и почти всегда было заимствованием карабахского опыта. И если Карабах и не имел целостной концепции геополитической арены действия и внешней политики, то фрагментарно в карабахской политологии были представлены все рассмотренные выше парадигмы армянской политической мифологии. Акцент на своей субъектности, своей особой осознанной модели внешнеполитического поведения в значительной мере определял практическую деятельность карабахских политиков все годы активной фазы конфликта и, соответственно активной дипломатии и был в значительной мере предметом рефлексии.

Конечно, в действительности Карабах такой определенности не имел. Но психологическая опора на традиционную схему отношений с “покровителем”, с одной стороны, и стремление к защите своей реальности, идентичности, с другой, позволяли карабахцам выйти из нивелирующего поля функциональной региональной конфликтности и стать реальным центром армянской этнической системы. И если не многим более 10 лет назад таким бесспорным центром был Ереван, ставший средоточием реинтеграции этноса, точкой собирания армян разбросанных по всему свету, то теперь армянская этническая система стала биполярной. Более того, сейчас очевидно доминирование карабахцев во всех политических сферах Армении. А это ведет к более четкому осознанию Арменией ее политической роли.

 

Политическая мифология определяет политику подспудно, путем того, что народ видит мир в определенных парадигмах. Правящая элита вынуждена подстраиваться к народным представлениям, даже если при этом приходится модифицировать идеологическую систему. То, что не укладывается в этнические константы — бессознательные представления о характере и способах действия человеческого коллектива в мире — народом отвергается и горе тому правителю, который не сможет отталкиваться в своих действия от народной политической мифологию. Он может преломить ее удобным для него способом. Может быть изменена ценностная система, то, что будет называться добром сегодня, вчера, возможно, считалось злом, но сама схема поля политического действия останется прежней. Любая идеология, если она оказывается жизнеспособной, трансформируется так, чтобы выстроиться в этнические константы. Политическая реальность, когда она вызывает не подавленность, а способность к активному действию, также встроена в систему этнических констант. Способ этой психологической трансформации мы и называем политической мифологией. А если согласиться с таким мнением, то невозможно считать политическую мифологию рудиментом архаичного сознания. Она — каркас политической культуры каждого народа.  Мы видели, что в известной мере она, конечно, ограничивает политической мышление народа, но взамен этого даже на основание самой безнадежной и трагической реальности она дает народу возможность сохранить себя, найти свое место в мире и не озлобиться.