Для того, чтобы определить свое место в исследовании проблем этничности, я выделю следующие основные вопросы, которые получают в современных работах по данной теме различную трактовку:

1.      Насколько тесно происхождение этничности можно увязывать в опозициональными процессами в обществе? Являются ли проявления этничности связанными с борьбой за влияние и привилегии в обществе? Является ли рост этничности ответом на попытки ассимиляции или притеснения этнических групп? (Термин оппозициональный подход ввел в научный оборот Э.Спейсер, но почти все современные исследования этничности с большей или меньшей степенью натяжки могут рассматриваться как приверженцы данного подхода).

2.      Следует ли понимать этничность как существенную (примордиальную) характеристику или как инструментальную, такую, которой индивид может манипулировать в зависимости от своей выгоды (понимаемой в сколь угодно широком смысле)? (Примордиалистский подход к этничности мы встречаем в работах П. ван ден Берге, К Гирца, отчасти у Ф. Барта, в последних работах - у Д. Мойнихана. Инструменталистский подход - у А. Коэна, А. Эпштеина, Н. Глайзера, М. Бэнкса, Д. Хоровитца, Э. Смита, М. Бэнтона, М. Фишера и др.)

3.      Является ли этничность индивидуальной или групповой характеристикой, точнее сказать - кто носитель этничности: индивид (А. Ройс, К. Ларсон, М. Андерсон) или группа (Г. Исаакса, Р.Джексона, А.Коэн и др.)?

4.      При определении этничности следует ли делать акцент на наличии общего культурного основания (Г. Де Воз, С. Энлоу, Э. Спейсер), на поведенческих характеристиках индивида (У. Фриман, Ж. Деверё, Г. Де Воз) или на самоприписывании (Л. Романусси-Росс, Ф. Барт)?

5.      Что такое этническая граница? Возможно ли описать ее, основываясь на каком-либо из перечисленных в предыдущем пункте факторов или даже их совокупности (Ф. Барт) или следует предположить, что этническая граница в значительной мере механизмами функционирования этноса и неразличима для внешнего наблюдателя (С. Леви)?

С моей точки зрения, проявления этничности нельзя рассматривать как проявления оппозиционности в чистом виде. Если мы согласимся с тем, что рост этничности провоцируется оппозицией этнической общины своему социокультурному окружению, то мы сделаем только один шаг вперед в изучении проблем функционирования диаспоры. Это действительно встречается очень часто, но рост этничности может иметь и другие причины. Даже если говорить о взаимоотношениях этнической общины с социокультурным окружением, надо отметить, что они отнюдь не сводится к росту или снижению оппозиционности. Отношения между народами могут быть столь же сложны, многогранны и противоречивы, как отношения между людьми. Так сходство ценностной ориентации характерное, с одной стороны, для этнической общины (или какой-то ее части), а с другой, для ее социокультурного окружения может в некоторых ситуациях облегчать процессы этнической мобилизации и диссимиляции, пример чего будет рассмотрен ниже.

Оппозициональный подход игнорирует внутриэтнические процессы, которые могут способствовать росту этничности вне зависимости от отношений этнической общины с ее социокультурным окружением. То, что переживает "материнский этнос" не может не влиять на поведение его диаспоры. Оппозициональный подход не дает также не имеет достаточной концептуальной базы для объяснения конфигурации границ этнической группы и их модификации. Он по сути допускает лишь два взгляда на проблему конфигурации границ - оба упрощенные. Эти границы могут рассматриваться либо как константные, включающие в себя всех неассимилированных членов того или иного этноса, проживающих на той или иной территории (тут вопрос только в признаках, по которым мы будем определять этническую принадлежность), либо как расширяющиеся-сужающиеся в ходе оппозициональных процессов вокруг постоянного центра. Я же полагаю, что границы эти всегда имеют сложную конфигурацию и центр этнической группы может смещаться, переходя от одной группы внутри диаспоры к другой.

Что касается проблем примордиализма и операционализма, то я согласна с теми авторами, которые выступают за синтез этих двух подходов (как например, Дж. Уолерстайн). Как пишет Дж. Комарофф, "приводимая сегодня в пользу этого аргументация хорошо известны и сводятся к тому, что этническое сознание является универсальной потенциальной возможностью, реализуемой, то есть объективируемой и превращающейся в утверждающее себя самосознание только при определенных условиях ... При таком подходе этничность не есть "вещь" в себе (или для себя), но представляет собой некую имманентную способность, принимающую выраженную форму в ответ на внешнее воздействие"[9]. (Сам Комарофф такой подход яростно критикует.) Я хочу уточнить, что внешнее для этнической общины воздействие может исходить и от ее социокультурного окружения и от собственного "материнского этноса" (и не зависеть от социокультурного окружения) - меня интересует главным образом второй случай. Ниже я вернусь к вопросу как и почему члены полиэтнического общества никак не осознающие или слабо осознающие свою этничность становятся активными членами своего этноса.

Изложенный выше взгляд предопределяет и ответ на вопрос, является ли этничность групповой или индивидуальной характеристикой. Правильно было бы говорить, что этничность имеет и индивидуальный, и коллективный уровень, или как образно выразились этнологи Ларсон и Андерсон, "индивид и общество определяют друг друга как танец и танцор"[10]. Сознание этничности - это всегда сознание принадлежности к группе, но по своей сути это индивидуальное переживание (к этой теме я вернусь ниже.)

Что касается вопроса об основании этничности, то я склонна выделять прежде всего поведенческий аспект и аспект внутригрупповой коммуникации, в дальнейшем станет понятно почему. То, что в идейном плане скрепляет этнос относится к современным, текущим, а не историческим переживаниям - к последним же только постольку, поскольку они остро переживаются в настоящее время. Я не считаю определяюще важным наличие общих культурных доминант, поскольку они могут быть изменчивы, не считаю, что следует делать особое ударение на наличие общих культурных корней, поскольку члены этнической общины могут иметь о них очень идеологизированное и мифологизированное представление. Я, конечно, не стану отрицать, что в основе этнической идентичности лежат определенные культурные парадигмы общие у этнической общины и ее "материнского этноса", но они в конечном счете все равно могут быть редуцированы к поведенческим аспектам, к действованию. Важно то, может или не может человек, руководствуясь как бы своим "шестым чувством", вести себя как член этноса. Что означает "вести себя как член этноса", а также что такое коммуникационное основание этнической общины я надеюсь показать, когда преступлю к изложению эмпирического материала. Самоприписывание также важно, но определяющей роли оно не играет.

На конфигурацию этнических границ влияют и процессы происходящие в социокультурном окружении, и процессы, переживаемые "материнским этносом". Вопрос о характере этого влияния ниже будет рассматриваться подробно.

Сейчас коротко обратимся к упомянутому выше исследованию С. Леви[11], в котором ставится проблема двойных этнических границ то есть границ, определяемых изнутри группы, и границ, как они представляются внешнему наблюдателю. Внешние границы являются результатом межэтнического взаимодействия, а внутреннее определяется обладанием членами группы неким общим культурным знанием, и механизм взаимодействия членов группы может быть абсолютно непонятным для человека, находящегося вне ее. С. Леви ставит вопрос о различии в поведении членов группы, обусловленных ее внешними и ее внутренними границами.

Внешний наблюдатель видит исследуемых С. Леви любавичских хасидов как единую гомогенную группу, обладающую общими чертами и ценностями, между тем как внутри группы имеется множество поведенческих альтернатив, порождающих значительную гетерогенность. В частности, любавические хасиды по степени правоверности разделены на четыре категории, которые посредством особых символов и культурных черт мгновенно распознаются своими, но для внешнего наблюдателя они неразличимы, как бы вовсе не существуют. Для него все любавические хасиды белее или менее схожи между собой. Принадлежность к этнической группе сами хасиды определяют совершенно иным образом, чем это делают посторонние.

Таким образом, в работе Леви демонстрируется вся сложность проблемы границ этнической группы. Разрешить ее можно только исследуя не одни лишь межэтнические, но и внутриэтнические отношения, характер тех взаимосвязей, который существует внутри этнической общности. Кроме того, Леви затрагивает еще одну не менее интересную и крайне важную для исторической этнологии тему, а именно вопрос о некотором эзотерическом содержании этнической культуры, другими словами, "культуры для внутреннего пользования", культуры, скрытой от посторонних.

Изучая этническую группу в полиэтническом окружении в период острого кризиса переживаемого ее "материнским этносом" мы неизбежно имеем дело с двойной (или даже тройной) границей, причем и в том, и в другом, и в третьем случае, границей размытой. Посчитаем. Первое, существует совокупность членов данного этноса, проживающих на данной территории, предположим, в Санкт-Петербурге. Как мы их будем отличать от прочих людей, среди которых они живут? Есть, конечно, бесспорные случаи - это, главным образом, мигранты в первом или во втором поколении. Но существуют также и люди полностью, почти полностью, в значительной мере (как провести границу?) ассимилировавшиеся, хотя имеющие соответствующую запись в паспорте, существуют дети от смешанных браков. Каждый из этих людей имеет шанс в определенной ситуации признать себя в качестве члена данного этноса и возможно он сделает это не в момент переписи населения, а через день после нее и далее будет на своем мнении настаивать или вновь его изменит. Чем интенсивнее социокультурные процессы, которые данный этнос в этот момент переживает, тем больше людей осознают свою причастность к нему и свою этничность. Очевидно, что нет никакого способа механически определить границы диаспоры.

Второе, существует этническая община в узком смысле этого слова, но равным образом нет способа механически определить границы этнической группы в том значении, как я определила ее выше. Большинство членов диаспоры не имеют между собой устойчивых связей. Тем не менее создаются объединения по этническому признаку, эти объединения тем или иным образом взаимодействую между собой, вырабатывается осознанная групповая солидарность - складывается этническая община. Например, существует не просто кружек любителей народной музыки или театральная студия или языковая школы для детей - но все эти структуры знают о существовании друг друга, поддерживают более или менее тесные связи и имеют отчетливое сознание своего "мы", которое отличается от "мы" диаспоры. Оно включает в себя не только сознание принадлежности к этносу, но и сознание своего соучастия в его жизни. Если обратиться к предмету моего исследования - армянской общине, то примитивно говоря, "мы" это не просто армяне, а "сознательные армяне", не в смысле осознанные, а в том, в котором нам в детстве говорили "сознательный школьник", то есть старающийся выполнять свои обязанности. На волне бурных политических событий приток в сообщество, определенное таким "мы", может быть очень значительным. Причем "вербовка" "сознательных" членов общины может в большой мере происходить из числа тех, кто до этого не причислял себя даже к диаспоре и может быть связана со сменой этнической самоидентификации.

И третье, существует граница, как бы эзотерическая. В нее включены те, кто реально исполняет "этническую роль" - чье поведение определяется в большей степени процессами, происходящими в его этносе, чем жизнью социокультурного окружения. Это люди вовсе не копирую лозунги, символику, стиль поведения своего "материнского этноса" - они выполняют в нем свою оригинальную творческую роль. И здесь дело не в "сознательности" как таковой. Такая включенность определяется закономерностями внутриэтнических процессов, подпаданием им.

Последнее нуждается в отдельном обстоятельном объяснении, к которому мы сейчас и приступим. Это в свою очередь, поможет ответить и на вопрос о том, какие внутриэтнические процессы могут определять границу этнической группы и как.

Этническая картина мира и функциональный внутриэтнический конфликт

Люди видят мир сквозь призму воспринятых ими через их этническую культуру бессознательных представлений о способе и характере действия человека в мире - этнических констант, являющихся инструментом рационализации мира в качестве арены деятельности человека. Ведь для того, чтобы действие человека в мире стало психологически  возможным,  человек  должен, прежде всего,  в своем сознании локализировать опасность, исходящую извне, назвать, определить ее.  Человек также должен определить себя  в  качестве субъекта действия, а для этого приписать себе определенные качества, делающие его способным к действию,  в частности, вписать себя в некую общность людей, способных  к  совместному  действию.  В  каждой этнической культуре представление об этой общности свое, особое.

Какие представления должны включать в себя этнические константы? Все, которые описывали бы мир в качестве арены действия, то есть следующие парадигмы: локализация источника зла,  локализация источника добра, представление о поле действия, условиях действия человека, о способе действия, при котором добро побеждает зло.

Складывается система образов, которая описывает арену деятельности человека как члена того коллектива, который является для него первичным "мы". А если так, то создается основание для того, чтобы внешняя конфликтность отреагировалась "драматизированным" образом, через взаимодействие "образов", имеющих в каждой этнической культуре неповторимые особенности. Каждый из "образов" имеет собственный характер и состоит в определенных отношениях с другими "образами". Через их посредство в каждой культуры складывается канон восприятия реальности. Активность человека с этой точки зрения предстает как взаимодействие "образов". Само пространство имеет свои "образные" черты, которые согласуются с "образом мы" и с другими компонентами той схематизации мира, которая происходит в этническом сознании.

Речь идет не о мифологической схеме! Все эти образы имеют лишь формальные, "технологические" - не содержательные, не проблемные - черты. Как объяснить это более просто? Скажем, в некоем литературном жанре по его законам должны иметься те или иные персонажи: злодей, рыцарь и т.п. В каждом конкретном произведении эти персонажи имеют собственные имена и индивидуальные черты, но при этом сохраняется тот набор характеристик персонажей и моделей отношений между ними, та динамика сюжета, которая требуется спецификой жанра. В общем и целом, этническая культура создает подобный канон восприятия мироздания. Она задает такие парадигмы восприятия, что все объекты внешнего мира либо встраиваются в выработанные ею образы, этнические константы, подвергаясь при этом более или менее значительным искажениям, либо вовсе не воспринимаются человеком. Меняется жизнь этноса, меняются культурные, политические, экономические условия, в которых он живет. А значит меняется и тот внешний опыт, который народ должен воспринимать и упорядочивать. Возникает как бы новая пьеса, написанная в соответствии с тем же каноном, но на новом материале. Картины мира будут сменять друг друга, но благодаря этническим константам их структура в своем основании будет оставаться прежней.

Этническими константами являются не содержательным наполнением "образов",  а общие приписываемые им характеристиками. Конкретное наполнение этих парадигм может меняться,  и  тогда  возникают  новые  модификации  этнического образа мира. Но их наполнение в любом случае будет таким, что общие характеристики этих образов, их диспозиция, представления о модусе действия останутся неизменными. Это константы, вокруг которых и кристаллизуется этническая традиция в различных ее модификациях.

Можно сказать, что они подобны грамматическим парадигмам, из которых должна быть составлена структура предложения. Эти парадигмы выстраиваются в определенном порядке (образуют как бы форму предложения), а затем заполняются конкретным содержанием.

Наполнение этнических констант конкретным содержанием представляет собой сцепление бессознательных образов с фактами реальности, или, если говорить на языке психоаналитиков, представляет собой  трансфер - перенос бессознательного комплекса на реальный объект. Это сцепление может быть более или менее прочным и сохраняется до тех пор, пока данный объект может нести такого рода нагрузку внутри этнической картины мира, и опыт этноса не начинает явно расходиться с реальностью. Тогда последует новый трансфер - на другой объект. Так происходит формирование конкретного "образа защитника" и "образа врага" (безразлично, персонифицированных или нет). Аналогичным образом происходит явление, которое можно назвать  автотрансфером: человек приписывает себе те качества, которые заложены в бессознательном "образе себя" (концепции "мы" и концепции "я").

В каждом случае трансфер и автотрансфер совершаются синхронно, так что на реальную действительность переносятся не только характеристики бессознательных образов, но и их диспозиция и взаимодействие. Таким образом, постоянной чертой любой картины мира, присущей в различные исторические периоды этносу, является ее баланс: соотношение "сил добра" и "сил зла" не меняется. Такой баланс во многом определяет "карту" этнической картины мира: если внешняя угроза возрастает, то соответственно либо увеличивается представление о собственном могуществе, либо дополнительная психологическая нагрузка падает на "образ защитника" в любой его форме. Последнее зависит, в свою очередь, от имеющихся в наличии потенциальных объектов трансфера и от диспозиции "образа себя" и "образа защитника". Структура отношений между бессознательными образами переносится на реальный опыт и определяет способ действия людей. Они действуют в соответствии с перенесенными ими на себя качествами, в рамках представления о коллективе и его внутренних качествах и связях, заложенных в их бессознательном.

Тот объект, на который совершается трансфер, становится особо значимым в данном варианте этнической традиции (или в нескольких вариантах: иногда трансферы могут быть очень прочными и сохраняться сотни лет). Вокруг объектов трансфера и организуются все прочие элементы реальности, образуя в этнической картине мира полюса "добра" и "зла" и "нейтральное поле" - "поле действия". К этим значимым объектам стягиваются все смысловые связи этнической картины мира, они же задают сюжет в жизни этноса, поскольку через их посредство на реальную действительность проецируется тот конфликт между "источником добра" и "источником зла", который представлен в этнической культуре. На их основе выстраиваются парадигмы внешней и внутренней "политики" этноса. Эти объекты становятся ключевыми на арене действия этноса, как бы точками отсчета.

В своей совокупности этнические константы представляют собой как бы первичную формализованную модель действительности, или точнее было бы сказать, модель действия сообщества людей в мире. При этом и сам этнос подлежит восприятию через определенные парадигматические формы - как и любой другой объект, находящийся в мире. Поэтому модель действия человека (или сообщества людей) - это модель человеческого взаимодействия.

Ценностная ориентация является материалом, на основании которого кристаллизуется та или иная этническая культура. Этнические константы не содержат в себе представления о направленности действия и его моральной оценки. Направленность действия задается ценностной ориентацией. Этнические константы и ценностная конфигурация соотносятся как способ действия и цель действия.

Каждый этнос в какой-то мере адаптирует более широкую культурную традицию, но сами по себе этнические константы нейтральны по отношению к той или иной ценностной ориентации. Какую систему ценностей принимать - волен выбирать человек. Этническая культура детерминирована потребностью человека в психологической адаптации,  так же как деятельность по жизнеобеспечению этноса детерминирована его потребностью в физиологической адаптации к окружающей среде. Например, зрение также и физиологически, и психологически жестко детерминировано и существуют вполне определенные законы зрительного восприятия, но куда человеку смотреть - это его выбор.

Таким образом, этническую картину мира можно рассматривать как производную от этнических констант, с одной стороны, и ценностей ориентации, с другой. Этнические константы неизменны на протяжении всей жизни этноса, а ценностная ориентация может меняться, она является результатом свободного выбора людей.

Наличие у различных членов этноса и их социально-функциональных групп различных ценностных ориентаций неизбежно ведет к тому, что этнос не имеет единой картины мира. Можно даже сказать так: сам процесс трансфера отражает общую направленность человеческой личности и является результатом выбора, не в том смысле, что люди могли бы самопроизвольно выбирать тот или иной объект трансфера, а в том, что наполнение бессознательных комплексов конкретным содержанием зависит от общих интенций человеческой личности, ее целеполагания. Например, в этнической культуре может существовать некоторый константный с точки зрения технологических, внесодержательных характеристик "образ покровителя", но на кого этот образ будет перенесен, зависит от идеологических доминант носителей данных этнических констант. Другое дело, что при этом тот (или то - если речь идет о чем-то неодушевленном), кто служит объектом трансфера, видится через призму, которую формируют этнические константы.

Таким образом, в рамках этнической традиции существует целый комплекс различных этнических картин мира, внешне значительно друг от друга отличающихся, но имеющих один и тот же "каркас" - систему этнических констант.

В этнической традиции присутствует и другой компонент - культурная тема, являющаяся центральной для данного народа. "Каждое человеческое общество, - писала известный американский антрополог Рут Бенедикт, -  когда-то совершило такой отбор своих культурных установлений. Каждая культура с точки зрения других игнорирует фундаментальное и разрабатывает несущественное. Одна культура с трудом постигает ценность денег, для другой - они основа каждодневного поведения. В одном обществе технология невероятно слаба даже в жизненно важных сферах, в другом, столь же "примитивном", технологические достижения сложны и тонко рассчитаны на конкретные ситуации. Одно строит огромную культурную суперструктуру юности, другое - смерти, третье - загробной жизни"[12].

Те понятия или институции, которые становятся культурными темами этноса, так или иначе связаны с религиозными представлениями, характерными для той или иной этнической культуры, или точнее было бы сказать, с формами социальной интеграции, получившими в данной культуре религиозной обоснование.

Более правильно было бы рассматривать культурную тему как тип устойчивого трансфера, который отражает парадигму "условия деятельности" в сознании членов этноса. Культурная тема, будучи результатом устойчивого (что вовсе не означает - неразрушимого) трансфера, включается в картины мира различных внутриэтнических групп, а, следовательно, в различные ценностные системы и в ходе истории этноса могут представать в различных, вплоть да взаимопротивоположных интерпретаций. То или иное восприятие центральной культурной темы зависит от ценностных ориентаций членов этноса и их социально-функциональных групп.

Этническая культура оказывается распределенной между своими носителями. Этнические константы посредством процесса трансфера переносятся на различные объекты действительности. Эти трансферы являются устойчивыми в большей или меньшей степени. В наибольшей - те, которые связаны с парадигмой "условия действия" и становятся доминирующими культурными темами этноса. На базе одних и тех же этнических констант формируется целый комплекс картин мира, в каждой из которых эти культурные темы интерпретируются различным образом.

Мы видим, этническая культура представляет собой довольно сложную систему. Можно предположить, что распределение культуры, основанное на единых этнических константах, расщепление культурной темы этноса имеет свое функциональное значение. Если система этнических констант представляет собой одновременно и модель на основании которой члены этноса действуют в мире, и модель их взаимодействия друг с другом, то распределение культуры является чем-то вроде пускового механизма самоорганизации этноса. Деятельность в мире и самоорганизация - две стороны одной медали. Этническая система посредством динамического восприятия окружающего мира упорядочивает не только внешнюю реальность, но и себя в качестве компонента этой реальности.

Если в этнической картине мира реальность предстает человеку как арена действия, то неудивительно, что она представляет собой систему, в который поддержание равновесия возможно только, если она находится в динамическом состояние. Вы упадете вместе с велосипедом, если будете без движения сидеть на седле, как если бы он был трехколесным. Если вы поставили ноги на педали, педали надо крутить.

Культурные модели, регулирующие характер активности членов этноса в мире и их взаимодействие между собой, следует назвать адаптационно-деятельностными моделями.

Если этническая картина мира является принципиально динамичной системой, значит в ней заложено изначально конфликтное восприятие мира. Очевидно, в ней предзадан конфликт между "образом мы", и "источником зла". Но внутренне конфликтно и восприятие самой своей культуры, своего этноса, поскольку он не однороден и не встраивается так уж легко в "образ мы". Существование внутри этноса различных картин мира, имеющих в своем основание общие этнические константы, но различные ценностные системы, различные интерпретации основных культурных тем ведет к тому, что внутри этнической системы неизбежен конфликт.

Но раз система этнических констант задает определенные взаимоотношения различных частей этноса, то задается и сама структура этого конфликта, который оказывается "мотором", поддерживающим необходимый для выживания (а выживание, адаптация всегда понимается в неразрывной связи с расширением сферы деятельности) динамизм этнической системы. Это означает, что внутриэтнический (внутрикультурный) конфликт функционален.

Это модель взаимодействия внутриэтнических социально-функциональных групп, в том числе и тех, которые находятся в конфликте между собой, и не могут иметь между собой никаких договоренностей, действуют синхронизировано, повинуясь ритмам  функционального внутриэтнического конфликта. Каждая группа действует сама по себе и, кажется, правая рука не знает, что делает левая. Акт за актом как бы разыгрывается драма, каждое действие которой кажется изолированным и не имеющим отношение к целостной структуре, но все вместе они приводят к созданию новых общественных институций, дающих этносу в целом возможность конструктивной деятельности. Конечно, для внешнего наблюдателя действия в соответствии с адаптационно-деятельностной схемой могут показаться излишне усложненными и многоэтапными. Но здесь встает вопрос не только рациональности действия, но и их психологической комфортности. Алгоритм действия членов этноса соответствует их восприятию мира. Поскольку в этнической картине мира реальность всегда схематизирована, а значит, искажена, то и действия людей с объективной точки зрения могут быть непрямолинейными. Человеческое действие, становясь культурным феноменом, должно быть вписано с общую структуру бытия, а потому его рациональность понятна только внутри логики данной культуры.

Адаптационно-деятельностная модель, если так можно выразиться, технологична. Она - алгоритм взаимодействия различных частей этноса, может реализовываться на самом различном материале, и за различными ее реализациями не всегда легко увидеть единое основание. Она лишена и какого-либо идеологического обоснования - люди действуют в соответствии с адаптационно-деятельностной схемой потому, что им удобно действовать именно так. А уже постфактум они тем или иным способом обосновывают свои действия.

Любая идеология, принимаемая этносом, адаптируется им на основании тех же принципов, что и представления о природном окружении. И внешнее природное окружение, и воспринимаемая народом ценностная, идеологическая система с этнопсихологической точки зрения явления одного порядка - это внешняя среда - природная и социокультурная. И то, и другое требует приспособления. И то, и другое в восприятие народа определенным образом рационализируется. Элементы и того, и другого могут становиться объектами трансфера этнических констант. Эти трансферы могут быть общими для всего этноса, а могут быть присущ только одной или нескольким из внутриэтнических групп. Становясь объектом трансфера этнических констант, идеология превращается в "декорацию", изображающую "поле действия" этноса.

Реализация адаптационно-деятельностных моделей, присущих той или иной этнической культуре, связано с "проигрыванием" на материале данной модели тех или основных аспектов культурной темы. Благодаря своей "драматизированной", диалоговой структуре, адаптационно-деятельностная модель строится на взаимодействии различных внутриэтнических групп и, следовательно, различных вариаций этнической традиции.

Однако, когда мы имеем дело с живым этнографическим и историческим материалом, мы видим и чувствуем, что нарушение функционального конфликта часто вызывается тем, что та или иная форма существования этноса, тот или иной способ его функционирования, может быть, с точки зрения адаптации к окружающей природной и социальной среде почти безукоризненный, оказывается лишенным своего смысла, своей идеальной подоплеки, выраженной в основной культурной теме. А значит важна не только адаптационная функция внутриэтнического конфликта, но и тот факт, что через посредство этого конфликта обыгрывается некоторое существенное для этноса содержание. И само это опробование, "игра" с этими смыслами, "ценностями", также является компонентой внутриэтнического процесса.

Процесс функционирования этноса представляет собой, таким образом, взаимодействие различных внутриэтнических групп, могущих иметь разные ценностные ориентации, зачастую конфликтующие между собой, но действующих тем не менее синхронно.

Как писал американский востоковед и социолог Люсьен Пай, "члены определенного общества, каждый собственным образом и без эксплицитного согласования, вырабатывают способ отношений между собой, такой, что их действия будут способствовать эффективности организации"[13]. Пай утверждает, что речь идет не о "простом чувстве кооперации и желаний смягчить напряжение и найти гармонию в межличностных отношениях. Мы имеем в виду намного более глубокое чувство, которое делает возможным эффективную организационную жизнь, направленную к процветанию, даже среди людей, которые не принимают друг друга и выражают чувство агрессивности по отношению друг к другу"[14].

Согласно наблюдениям Пая имплицитно согласованное действие в рамках одной культуры различных групп (или культурных подсистем), находящихся по отношению друг к другу в состоянии скрытого или явного конфликта, - явление закономерное. Этот механизм и лежит в основании спонтанной самоорганизации этноса. Последняя может происходить по консервативному или по креативному типу (в каждом случае присутствуют и те, и другие элементы, но какие-то из них преобладают.)

Консервативный тип самоорганизации представляет собой модификацию схемы распределения этнической культуры, создание такой внутриэтнической организации, которая ставила бы между этносом и миром дополнительные заслоны, позволяющие большей части его членов вообще почти игнорировать изменения условий своего исторического существования, словно в мире все осталось по-старому и деструктивных факторов нет. Эта организация формируется на основе особой структуры пластов внутриэтнической традиции. Слой общества, на котором лежит вся тяжесть внешних контактов, создает собственный вариант модификации этнической традиции. Из-за  своей ценностной системы он неприемлем для большинства народа, зато обеспечивает внешнюю коммуникацию. Ценностный обмен между слоями, представляющими различные внутриэтнические традиции, практически минимален, но общество, словно нервными нитями, пронизано общественными институциями, особо значимыми (являющимися объектами трансфера) и в той, и в другой модификациях традиции (хотя толкование их в контексте различных вариаций этнической картины мира может быть разным).

Креативный тип самоорганизации этноса связан с изменение "образа мы" (автотрансфера) и, как следствие, с нахождением новых объектов трансфера, требующих полной перемены способа жизни этноса и создания особых, может быть, очень крупных общественных институций, в результате чего трансфер постепенно становится адекватным. При этом общие представления о принципах коллективности, присущие этносу, остаются неизменными.

Нельзя сказать, что вначале складывается картина мира, а затем реальность перестраивается так, чтобы ей соответствовать. Эти процессы параллельны. Им предшествует трансфер, но он как таковой не осознается и длительное время может не приводить к кристаллизации новой этнической картины мира. Мощные народные движения, направленные на сознание новых институций, могут не иметь законченной идеологии и объясняться лишь сиюминутными потребностями.  Мир не пересоздается в соответствии с новой этнической картиной мира, а уже будучи перестроенным на основе новых трансферов, узнается как адекватный этнической традиции. Только после этого этническая картина мира принимает законченную форму.

Самоструктурирование этноса происходит как взаимодействие его групп, имеющих различные ценностные ориентации. Новый вариант трансфера долгое время не осознается ни одной из этих групп, хотя их действия объективно направлены на перестройку внутренней организации этноса и создание новых общественных институций, соответствующих произошедшему трансферу. Осознаваемые мотивы действий внутриэтнических групп связаны с прежней ценностной ориентацией, что часто приводит их к открытому конфликту. Однако произошедший уже трансфер через бессознательные структуры направляет все их действия и обеспечивает ритмичность и согласованность этих действий, тем более, что сам "способ действия" и "условия действия" для всех внутриэтнических групп общие, заданные этническими константами, что дает внутриэтническим группам возможность понимать смысл поступков друг друга, неясный для посторонних. В итоге, находясь даже в отношениях открытой вражды, каждая из внутриэтнических групп вносит свой вклад в создание новых институций в соответствии со своими возможностями и своей ценностной ориентацией.

Вот теоретическая база, на основании которой я буду рассуждать о состоянии армянского этноса в период карабахского конфликта. Но прежде чем обратиться к основной теме моей работы, я хочу коротко рассказать об истории армян последних десятилетий. Это может значительно облегчить понимание современного материала.

Формирование Еревана

Феномен Еревана начинается уже с того, что своеобразное существование этого города не привлекало до сих пор внимания ни с чьей стороны.

Один из крупных промышленных центров, выросших в последние десятилетия, одна из столиц бывшего Союза... Разве что бросается в глаза моноэтничность миллионного города, моноэтничность разбивающая все построения социологов, безусловно связывающих урбанизацию и полиэтничность крупных городов как ее обязательное сопровождение. Но чем дальше развивался, расширял свои границы Ереван, тем однородней оказывалась его среда. В этом городе живут почти одни только армяне.

Армяне  Еревана кажутся потомственными горожанами, народом урбанистским, давно привыкшим к городской цивилизации. А Ереван кажется городом очень цельным, органичным, со своим стилем отношений, своей очень плотной средой, традиционной и консервативной. Это как бы старый город, в котором еще не разрушены традиции: словно бы в других городах процесс распада традиционных отношений шел быстрее а в Ереване медленно, но скоро очередь дойдет и до него.

Но нет. Ереван - город совсем новый, совсем молодой, несмотря на головокружительный возраст Еревана истории, Еревана легенды. Тому Еревану, который мы знаем, всего лет тридцать. Последние столетия на его месте был типичный провинциальный восточный город - административный центр сначала Эриванского ханства, управляемого персами, затем Эриванской губернии, подчиненной русской администрации. Даже к началу XX века население города так и не достигло 30 тысяч человек.

Ереван как огромный миллионный город начал формироваться уже на наших глазах... Основной прирост его населения приходится на 50-70-е годы. Это годы, когда столь же быстро растут и другие города СССР, вбирая в себя бывших крестьян, жителей малых городов, самых разнообразных мигрантов. Это время как бы великого переселения народов, великого смешения народов, создания огромных интернациональных центров по всей территории страны...

В Ереван тоже едут со всего Союза, но едут армяне, почти только армяне. Часть населения Еревана - выходцы из армянской деревни, другая (большая по численности) - мигранты из крупных городов и столиц других союзных республик, прежде всего Грузии и Азербайджана. Кроме того тысячи армян из зарубежных стран. Столь разные потоки: крестьяне из глухих горных селений, тифлисцы, парижане. Плюс "старые ереванцы". На наших глазах спонтанно создается нечто совершенно новое, беспрецедентное - громадный национальный центр, незапланированного и практически нерегулируемого собирания этноса в общность органичную и естественную. Если принять во внимание крошечные размеры территории современной Армении, практически вырос национальный город-государство.

А если так, то неизбежно встают вопросы: почему армяне всего мира ехали в Ереван? Почему в него ехали только армяне? Что представляет собой Ереван как психологическая общность? Каков был механизм формирования Еревана?

Для того, чтобы ответить на эти вопросы, мы должны заглянуть в более далекое прошлое, конец XIX - начало ХХ вв.

В это время на армянской политической сцене стало отчетливо вырисовываться два противоположных направления; с одной стороны - Рамкавар-Азатакан, партия крупных промышленников и банкиров, прагматиков, исповедовавших необходимость для армян ради физического и культурного выживания приспосабливаться к любому режиму; с другой - национальные партии (ведущие из них - Дашнакцутюн), которые проповедовали культу героического действия и национального героя.

Века подневольного существования, привычка терпеливо сносить все превратности судьбы, казалось, напрочь вытравили из сознания армян культ героя. Собственно, армян, действительно знавших свою историю, было довольно мало. Все знали, что история была, было некое славное прошлое. Лео, автор многотомной истории армянского народа, и Раффи, писавший героические романы, остросюжетные, с обилием захватывающих приключений, битв и подвигов во имя родины, дали истории как символу конкретное наполнение, впрочем, достаточно мифологическое, поскольку, если судить по творениям этих писателей, история армян предстает как сплошная героика, нечто похожее на цикл рыцарских легенд, очень красивых. Эти книги моментально стали любимейшим чтением армян, включая даже крестьян и появились, без преувеличения, в каждой деревне.

Деятели армянских национальных партий ("Гнчак", Дашнакцутюн) занимались фактически "хождением в народ", позаимствовав форму от русских народников, с которыми они были в значительной мере связаны генетически. Они продолжали проповедь в духе Раффи и Лео, и сами в своем лице "дали нации много героев и борцов"[15]. Собственно, они и положили начало широкому движению фидаи[16] (бойцов самообороны, гайдуков). "Дашнакцутюн обеспечила одну из главнейших предпосылок рождения  и  развития  национального самосознания и солидарности - культ национального героя"[17].

Параллельно в эти же годы и политическое  направление, представленное  партией Рамкавар-Азатакан, провозгласившей в своей программе полный отказ от любой вооруженной борьбы, которая приносит армянам лишь новые несчастья и концентрацию всех сил на культурно-просветительской работе. До поры до времени эта традиция была не слишком популярна.

Однако в двадцатые годы и дашнакцаканы, и рамкавары уходят с непосредственной политической арены в изгнание и продолжают свою деятельность лишь в диаспоре, имея мало возможностей на прямую влиять на ход событий в Советской Армении. Тем не менее в армянском народе продолжали существовать обе эти альтернативы - и героическая, и прагматическая.

Геноцид армян 1915 года и ряд событий, последовавших за ним (череда послевоенных мирных конференций, где рассматривался или потом уже - не рассматривался - армянский вопрос), был для армянского народа громадным потрясением. Притом еще неизвестно, что было большим потрясением: злодеяния турок, количество жертв, превысившее миллион человек, массовое беженство или вопиющая несправедливость последовавших за мировой войной мирных конференций, где зло не было осуждено, где армянам было отказано не только в их праве на собственную историческую территорию, не только в праве хотя бы на "национальный очаг" в пределах Турции, не только в материальной компенсации за утерянное имущество, но даже в моральной поддержке. От армян просто отмахнулись, а для них это было едва ли не тяжелее, чем сам геноцид. Они жили, разбросанные по разным странам, часто стараясь даже скрывать свое происхождение, хотя их больше нигде не преследовали, убежденные в тотальной несправедливости мира. Степень конфликтности армянского сознания продолжала расти. Армянский историк предполагает, что "во всем мире найдется немного национальных общин, раздираемых столь острыми внутренними противоречиями или также полностью расколотых, как армянская община"[18]. Это было результатом острой душевной травмы, и казалось, что наступает самая трагическая страница истории армян, когда они "сами своими руками сделают то, чего не смогли сделать с ними самый страшный гнет и преследования, - они  обрекут себя на культурное и национальное самоуничтожение"[19].

Единственной страной, которая в те годы не воспринималась как враждебная, оставалась Россия, и притом уже Советская Россия. Она как будто проявляла некоторую заботу об армянах. "Ненависть к туркам, рожденная погромом 1915 года, и возмущение предательством Европы, отрекшейся от армян после Лозаны, фактически вынуждает их кинутся в объятия спасительницы России. Она принимает армян, обиженных дурным обращением и отвергнутых Западом. Употребляя терминологию психоаналитиков, Советская Россия обретает образ всемогущей матери, у которой можно найти помощь и защиту от враждебного мира"[20]. Но это приводит к еще большему расколу в армянской диаспоре: главный конфликт разгорается вокруг идеи коммунизма, а точнее, допустимости или недопустимости помощи большевистской Армении.

В итоге, уже в 20-е годы мы имеем армянскую культуру, расколотую на три части:

1.      Население Советской Армении, огражденное от своих соотечественников за рубежом железным занавесом, не смеющее идеологизировать под страхом Колымы, ничего не имеющее, кроме родной земли, рук и головы для того, чтобы воплощать идею.

2.      Рамкавары - прагматики, ворочающие значительной частью мирового капитала и считающие, что Армения даже в качестве советской республики все-таки больше, чем ничего, что она зачаток армянской государственности и ей нужно помогать, закрыв глаза на ее большевизм, и группировавшееся вокруг Рамкаваров большинство армянской диаспоры, симпатизирующее Советской Армении, совершенно не представляющее, что в ней происходит, и вольное выдумывать себе любые утешительные сказки.

3.      Дашнакцутюн, в качестве носительницы героического мифа, ненавидящая коммунистов больше, чем турок, и не желающая, казалось, более никаких сделок. Один из современных лидеров Дашнакцутюн Анаит Teр-Минасян писала: "Самое удивительное, что партии удалось создать миф, в хорошем смысле этого слова, позволившей ей окружить себя скорее верующими, чем приверженцами"[21].

В таких условиях, в качестве реакции на опасность извне, начался процесс самоорганизации армянского этноса на территории, которая была его исторической родиной, в рамках государства, которое армяне не воспринимали как враждебное себе. Вера в дружественность России была здесь важна, потому что не давала отчаяться до конца, разувериться во всех и стать уже неспособными к любым позитивным действиям. В конце концов она давала надежду (или иллюзию) быть когда-нибудь понятыми. Армяне имели финансовую поддержку Рамкаваров, среди которых было много крупных банкиров (поддержка эта относится главным образом к 20-м годам, потом оказывать ее стало затруднительно), и, что самое главное, не высказываемый, нигде никогда не обсуждавшийся, но прочно укоренившийся в сознании героических миф об армянской государственности. Точнее, может быть, он был даже и не о государственности. Более правильно было бы сказать, что в какие-то исторические моменты этот миф имел такое выражение. Так, например, его мыслило себе большинство дашнакцаканов в диаспоре. По сути, это был миф о героическом действии вообще. Форма, в которую он мог вылиться, не была внешним образом как либо предопределена. Никакого специального акцента на создании города не было. То, что стало воплощением этого мифа - Ереван, почти никем никогда не воспринимался как шаг к государственности. На существовании Еревана под российским покровительством смотрели как на нечто совершенно естественное. Другое дело, что он был свой и только свой, армянский. Но и этого армяне долго почти не осознавали. Они просто строили город, чтобы в нем жить. И только когда в 60-е годы возникло народное движение за создание в Ереване на холме Цицернакаберд памятника жертвам геноцида, стало медленно появляться сознание, что Ереван, весь, - это город-памятник.

Ереван не создавали сознательно как воплощение героического мифа. Ереван, уже яркий, многоголосый, с жизнью, бьющей ключом, армяне узнали как его воплощение.

Миф воплощался иначе, чем этого могли ожидать те или иные группы внутри армянского этноса. И этот миф, неузнаваемый в различных своих интерпретациях сам служил дополнительным источником конфронтации и составлял подоплеку функционального внутриэтнического конфликта. Внутриэтнический конфликт с этой точки зрения может быть представлен как обыгрывание основной этнической культурной темы, а это последнее, в свою очередь фактически предопределяет действия различных внутриэтнических групп.

Так прагматичная Рамкавар-Азатакан с самого начала, видимо не имея ввиду ничего большего, чем улучшить отношение советской власти к армянам, поддержала идею армянской репатриации, в какой-то момент, в видах политической конъюнктуры послевоенного мира, зародившейся в советских спецслужбах. Значительно интереснее то, что эту идею в конце 40-х вдруг подхватила и Дашнакцутюн, находившаяся в острой конфронтации и к советскому режиму, и к Рамкавар-Азатакан. И сделала она это как-то неожиданно для самой себя. "В  виду той непреклонной антисоветской позиции, которую несомненно занимала Дашнакцутюн, ее политика в этом вопросе казалась совершенно невероятной. Она поощряла деятельность Москвы и так же призывала рассеянных по всему миру армян вернуться на родину... Не логика и реализм, а сочувствие к армянам, разбросанным по всему свету в конце концов побудили 52-ой съезд дашнаков проголосовать за репатриацию"[22]. Логики в этом шаге было действительно мало, но и "сочувствие армянам" - это лишь позднейшее толкование событий, поскольку тогда, на рубеже 40 - 50-ых годов никто не мог поручиться, что зарубежные армяне действительно попадут в Ереван, а не транзитом через Ереван в Сибирь. А если бы армяне исходили из чувства реализма, нашлось ли бы много желающих из Парижа и Лос-Анжелеса или из цветущего еще тогда Ливана испытать свою судьбу в советской социалистической стране? Это был массовый спонтанный порыв, не имевший под собой никакой эксплицитной идеологической базы.

Такой идеологической базы не было и в Советской Армении. Однако с высоты прошедших десятилетий можно сказать, что тогдашние руководители Армении, добивавшиеся того, чтобы руководство Союза закрыло глаза на становление Еревана, абсолютно не вписывавшегося из-за своей моноэтничности в общий ряд советских городов-гигантов, каким-то парадоксальным образом впитали в себя и синтезировали в своих действиях и прагматическую альтернативу, и героическую, заставлявшую их во имя этого города рисковать свободой и карьерой, в том числе и высшей партийной.

Нормы и традиции, определившие жизнь Еревана, не сложились вдруг и сразу. Это был болезненный и растянутый на годы процесс и первоначально коммуникативный диссонанс между различными группами был столь высок, что должен был сложиться определенный "политес" взаимных отношений, как бы специфический коммуникативный "код", иначе этот диссонанс грозил перерасти в серьезный внутренний конфликт. Следы "политеса" тех лет так и осели в культурной традиции Еревана. Но если изначально это был механизм, облегчающий адаптацию мигрантов, то к 70-м годам, когда процесс формирования городской общности закончился и структура как бы закрылась (с этого периода новые мигранты уже с трудом могли адаптироваться в Ереване), "код" на котором ранее шло взаимодействие различных внутриэтнических групп стал представлять собою особый ереванский стиль общения, который теперь уже, напротив, осложнял для новоселов (и армян в том числе) вхождение в Ереванскую социокультурную систему и, делал ереванскую среду еще более плотной.

Уже в 70 - 80-ые годы мы встречаем в социологической литературе такие факты: "В городе уже выработались некоторые образцы обрядности и традиционных норм поведения, которые уде становятся общими для всего населения города"[23]. "За двадцать лет, со времени переписи 1959 года в Ереване, как и в республике в целом, наблюдается процесс укрупнения семей"[24]. (До этого, в течении не менее, чем полувека наблюдалась противоположная тенденция). "Усложняется родственная структура больших по составу семей"[25]. Усложнение структуры - признак жизни. "В настоящее время семейная, в том числе, свадебная обрядность очень престижна и имеет тенденцию к расширению"[26]. И в целом, исследователи указывали на выраженную ориентацию армянского населения на семью: большую долю сложных семей, самый низкий в СССР процент одиночек и бездетных пар, а так же наименьший показатель разводов, укрепление связей между родственниками живущими отдельно[27]. Все эти процессы были противоположны тем, которые наблюдались в целом по Советскому Союзу и являются в принципе чем-то экстраординарным для современных больших городов. Очевидным образом происходила рекристаллизация традиции, поломанной в начале века, но рекристаллизация ее уже в новых формах Формировалась новая, не имевшая аналогов в прошлом "ереванская цивилизация" армян.

Бросается в глаза моноэтничность миллионного города, моноэтничность разбивающая все построения социологов, безусловно связывающих урбанизацию и полиэтничность крупных городов как ее обязательное сопровождение. Чем дальше развивался, расширял свои границы Ереван, тем однородней оказывалась его Среда. Аналогичного феномена - превращения по мере урбанизации полиэтнического города в моноэтнический - на земном шаре больше нет. В этом отношении Ереван уникален.

Урбанизация обычно сопровождается разрушением традиций, делает социальной среду более открытой и терпимой к разнообразным ценностям и формам поведения. В Ереване - процесс обратный. По мере роста размеров города, по мере его индустриализации (во всяком случае, параллельно с ней), социальная среда Еревана становится все более замкнутой и консервативной.

И произошло это в стране, где создание мегаполиса, подобного современному Еревану, было фактически абсолютно невозможно - в силу политики искусственной интернационализации регионов. Интернациональные города - Тбилиси, Баку - вот результат "нормального" протекания исторических и социально-демографических процессов. Внешние факторы, способствующие этому, были очень кратковременны и не могли бы определить судьбу армянской столицы. Послевоенная политика привлечения армянских репатриантов продолжалась всего несколько лет и для многих репатриантов окончилась ссылкой в Сибирь. Попытки же создать на месте Еревана "нормальный" интернациональный город предпринимались не раз и не приводили ни к каким результатам. Причем никакой речи о сознательном сопротивлении интернационализации при советском режиме не могло быть и речи. Полагаю, печально окончил бы тот советский руководитель, который бы попытался делать что-либо подобное. Даже столицы прибалтийских республик, где в отличии от Еревана, были сильны антирусские настроения, реального сопротивления интернационализации оказать не могли. Спасение армян было в том, что они сами не осознавали, что они делают. Историк не обнаружит никаких свидетельств того, что процесс этот был кем-либо направляем, или хотя бы, что он осознавался. Никаких следов идеологии, связанной с формированием Еревана не существует. Никакое раскрытие никаких тайных архивов не приблизит историка к разрешению загадки формирования Еревана. Объясняется этот феномен тем, что в данный момент армянский этнос переживал период своей спонтанной самоорганизации и этнический процесс оказался более сильным, чем политические, социальные и демографические процессы.

Диаспора и функциональный внутриэтнический конфликт