Ереван
мифология современного города

 

 

Несколько строк в качестве предисловия

 

Тема, которою мы затрагиваем, осень сложна. Это история целого огромного города на протяжении нескольких десятилетий, причем история не формальная, зафиксированная в справочниках и монографиях, а история складывания уникальной неповторимой социальной среды. В следовательно, это огромное множество исторических событий, перепроверить которые весьма трудно. Но наша цель – это не изложение сухих исторически фактов, а воссоздание той мифологии, которая окружала формирование Еревана и заменяла пустующее место идеологии создания Еревана как центра собирания армян, разбросанных по белому свету. А значит, мы не претендуем на то, что в нашем повествовании нет мелких исторических ошибок – они наверняка есть – но они не важны для нас. Мы претендуем на то, что излагаем историю формирования Еревана, как она сохранилась (пока еще, ибо события последних лет грозят захлестнуть старых воспоминания) в памяти не специалистов историков, а рядовых ереванцев. Если хотите, это миф о Ереване, но это миф представляет собой нечто большее, чем, те образы, которые запечатлелись в сознании авторов работы, которые по молодости своей и не были свидетелями большинства событий, о которых здесь рассказывается, это миф, который остался в памяти ереванцев в целом. Мы позволяем здесь себе определенную интерпретацию событий, но она тоже имеет свою подоплеку – это интерпретация, которую склонны давать большинство рефлектирующих ереванцев. Однако определенную долю субъективности, мы должны признать. Но начнем мы не с субъективного, а с фактов, зафиксированных вполне строгими научными исследованиями. Может быть на общем фоне они покажутся читателю немного скучными, но они необходимы для понимания общей целостной картины.

 

Предыстория

 

"Этот день стал днем чуда, и я проснулся в Ереване"

В двадцатые годы архитектор Александр Таманян нарисовал план города, а дальше как будто бы все пошло само по себе... Сами собой съезжались в Ереван армяне и отстаивали свою моноэтническую целостность, сами собой создавались традиции, система отношений, среда - очень плотная среда Еревана.

Казалось, Ереван должен был стать одним из прочих десятков городов-химер, порожденных советской гигантоманией. А вместо этого он оказался точкой собирания армян, разбросанных по всему миру. И произошло это тоже как-то само собой.

Была возможность вернуться на родину, и люди возвращались. "Мой последний адрес Ереван", "Я больше не изгнанник", - называли поэты-репатрианты свои сборники стихов. "Этот день стал днем чуда, и я проснулся в Ереване".

Армяне со всего мира ехали в Ереван.

Однако мы не можем не видеть, что сами эти факты, именно их самопроизвольность и естественность, говорят о том, что они всего лишь внешнее проявление глубоких метаморфоз в сознании армян.

Ереван как огромный миллионный город начал формироваться уже на наших глазах... Основной прирост его населения приходится на 50-70-е годы. Это годы, когда столь же быстро растут и другие города СССР, вбирая в себя бывших крестьян, жителей малых городов, самых разнообразных мигрантов. Это время как бы великого переселения народов, великого смешения народов, создания огромных интернациональных центров по всей территории страны...

В Ереван тоже едут со всего Союза, но едут армяне, почти только армяне. Часть населения Еревана - выходцы из армянской деревни, другая (большая по численности) - мигранты из крупных городов и столиц других союзных республик, прежде всего Грузии и Азербайджана. Кроме того тысячи армян из зарубежных стран. Столь разные потоки: крестьяне из глухих горных селений, тифлисцы, парижане. Плюс "старые ереванцы". На наших глазах спонтанно создается нечто совершенно новое, беспрецедентное - громадный национальный центр, незапланированного и практически нерегулируемого собирания этноса в общность органичную и естественную. Если принять во внимание крошечные размеры территории современной Армении, практически вырос национальный город-государство.

А если так, то неизбежно встают вопросы: почему армяне всего мира ехали в Ереван? Почему в него ехали только армяне? Что представляет собой Ереван как психологическая общность?

Геноцид армян 1915 года и ряд  событий,  последовавших  за ним (череда послевоенных мирных конференций, где рассматривался или потом уже - не рассматривался - армянский вопрос), был и для армянского народа громадным потрясением. Притом еще неизвестно, что было большим потрясением: злодеяния турок, количество жертв, превысившее миллион человек, массовое беженство или вопиющая несправедливость последовавших за мировой войной мирных конференций, где зло не было осуждено, где армянам было отказано не только в их праве на собственную историческую территорию, не только в праве хотя бы на "национальный очаг" в пределах Турции, не только в материальной компенсации за утерянное имущество, но даже в моральной поддержке. От армян просто отмахнулись. К тому времени мир успел забыть о геноциде армян, а для них это было едва ли не тяжелее, чем сам геноцид. Они жили, разбросанные по разным странам, часто стараясь даже скрывать свое происхождение, хотя их больше нигде не преследовали, убежденные в тотальной несправедливости мира. Ряд террористических актов против турецких дипломатов дал весьма слабое утешение. Степень конфликтности армянского сознания продолжала расти. Можно было ожидать, как в случае кавказских событий начала века, что в армянской среде возникнет некая внутренняя структура, которая поможет армянам пережить сложившуюся ситуацию. Но она как будто не возникала. Более того, армянский историк предполагает, что "во всем мире найдется немного национальных общин, раздираемых столь острыми внутренними противоречиями или также полностью расколотых, как армянская община"[1]. Это было результатом острой душевной травмы, и казалось, что наступает самая трагическая страница истории армян, когда они "сами своими руками сделают то, чего не смогли сделать с ними самый страшный гнет и преследования, - они  обрекут себя на культурное и национальное самоуничтожение"[2].

Единственной страной, которая в те годы не воспринималась как враждебная, оставалась Россия, и притом уже Советская Россия. Она как будто проявляла некоторую заботу об армянах. "Ненависть к туркам, рожденная погромом 1915 года, и возмущение предательством Европы, отрекшейся от армян после Лозанны, фактически вынуждает их кинутся в объятья спасительницы России. Она принимает армян, обиженных дурным обращением и отвергнутых Западом. Употребляя терминологию психоаналитиков, Советская Россия обретает образ всемогущей матери, у которой можно найти помощь и защиту от враждебного мира"[3]. Но это приводит к еще большему расколу в армянской диаспоре: главный конфликт разгорается вокруг идеи коммунизма, а точнее, допустимости или недопустимости помощи большевистской Армении. В итоге, уже в 20-е годы мы имеем Армянскую культуру, расколотую на три части:

1.      Население Советской Армении, огражденное от своих соотечественников за рубежом железным занавесом, не смеющее идеологизировать под страхом Колымы, ничего не имеющее, кроме родной земли, рук и головы для того, чтобы воплощать идею.

2.      Рамкавары - прагматики, ворчащие значительной частью мирового капитала и считающие, что Армения даже в качестве советской республики всe-таки больше, чем ничего, что она зачаток армянской государственности и ей нужно помогать, закрыв глаза на ее большевизм, и группировавшееся вокруг Рамкаваров большинство армянской диаспоры, симпатизирующее Советской Армении, совершенно не представляющее, что в ней происходит, и вольное выдумывать себе любые утешительные сказки.

3. Дашнакцутюн, в качестве носительницы героического мифа, ненавидящая коммунистов больше, чем турок, и не желающая, казалось, более никаких сделок. Один из современных лидеров Дашнакцутюн, Анаит Teр-Минасян писала: "Самое удивительное, что партии удалось создать миф, в хорошем смысле этого слова, позволившей ей окружить себя скорее верующими, чем приверженцами"[4].

Вот эти три элемента и послужили основой создания новой армянской структуры. Причeм, если считать, что действие (геноцид, равнодушие всего мира) равно противодействию, то можно предположить, каков по мощности будет внутренний энергетический потенциал этой структуры. Такой потенциал и был нужен, чтобы создать в условиях тоталитарного режима, всеобщей интернационализации крупный национальный центр, собирающий армян всего мира.

В таких условиях, в качестве реакции на опасность извне, начался процесс самоорганизации армянского этноса на территории, которая была его исторической родиной, в рамках государства, которое армяне не воспринимали как враждебное себе. Вера в дружественность России была здесь важна, потому что не давала отчаяться до конца, разувериться во всех и стать уже неспособными к любым позитивным действиям. В конце концов она давала надежду (или иллюзию) быть когда-нибудь понятыми. Армяне имели финансовую поддержку Рамковаров, среди которых было много крупных банкиров (поддержка эта относится главным образом к 20-м годам, потом оказывать ее стало затруднительно), и, что самое главное, не высказываемый, нигде никогда не обсуждавшийся, но прочно укоренившийся в сознании героических миф об армянской государственности. Точнее, может быть, он был даже и не о государственности. Более правильно было бы сказать, что в какие-то исторические моменты этот миф имел такое выражение. Так, например, его мыслило себе большинство дашнакцаканов в диаспоре. По сути, это был миф о героическом действии вообще. Форма, в которую он мог вылиться, не была внешним образом как-либо предопределена. Никакого специального акцента на создании города не было. То, что стало воплощением этого мифа - Ереван, почти никем никогда не воспринимался как шаг к государственности. На существовании Еревана под Российским покровительством смотрели как на нечто совершенно естественное. Другое дело, что он был свой и только свой, армянский. Но и этого армяне долго почти не осознавали. Они просто строили город, чтобы в нем жить. И только когда в 60-е годы возникло народное движение за создание в Ереване на холме Цицернакаберд памятника жертвам геноцида, стало медленно появляться сознание, что Ереван, весь, - это город-памятник.

В армянской литературе не так уж много произведений о городах, но есть одно, относящееся именно к 60-м годам и имеющее, нам кажется, косвенное отношение к Еревану. Это пьеса Перча Зейтунцяна "Легенда о разрушенном городе", рассказывающая о том, как древний царь Аршак строил город-легенду. С самого начала пьесы непонятно, что, собственно, создает царь - великий город или легенду о великом городе, символ. Ради этого символа, этой легенды совершаются подвиги и преступления, убийства и самоубийства. Но вот город стерт с лица земли. Уже в тюрьме царь Аршак говорит: "Моя идея свободного города послужит возрождению этой страны. Я создал людям легенду, создал воспоминание. Воспоминание, которое будет переходить из поколения в поколение"[5]. Ереван как бы получал свой прообраз в истории.

Ереван не создавали сознательно как воплощение героического мифа. Ереван, уже яркий, многоголосый, с жизнью, бьющей ключом, армяне узнали как его воплощение.

Итак, мир воплощался иначе, чем этого могли ожидать те или иные группы внутри армянского этноса. И этот миф, неузнаваемый в различных своих интерпретациях сам служил дополнительным источником конфронтации и составлял подоплеку функционального внутриэтнического конфликта. Внутриэтнический конфликт с этой точки зрения может быть представлен как обыгрывание основной этнической культурной темы, а это последнее, в свою очередь фактически предопределяет действия различных внутриэтнических групп.

Так прагматичная Рамкавар-Азатакан с самого начала, видимо не имея в виду ничего большего, чем улучшить отношение советской власти к армянам, поддержала идею армянской репатриации, в какой-то момент, в видах политической конъюнктуры послевоенного мира, зародившейся в советских спецслужбах. Значительно интереснее то, что эту идею в конце 40-х вдруг подхватила и Дашнакцутюн, находившаяся в острой конфронтации и к советскому режиму, и к Рамкавар-Азатакан. И сделала она это как-то неожиданно для самой себя. "В  виду той непреклонной антисоветской позиции, которую несомненно занимала Дашнакцутюн, ее политика в этом вопросе казалась совершенно невероятной. Она поощряла деятельность Москвы и так же призывала рассеянных по всему миру армян вернуться на родину. <...> Не логика и реализм, а сочувствие к армянам, разбросанным по всему свету в конце концов побудили 52-ой съезд дашнаков проголосовать за репатриацию"[6]. Логики в этом шаге было действительно мало, но и "сочувствие армянам" - это лишь позднейшее толкование событий, поскольку тогда, на рубеже 40-50-ых годов никто не мог поручиться, что зарубежные армяне действительно попадут в Ереван, а не транзитом через Ереван в Сибирь. А если бы армяне исходили из чувства реализма, нашлось ли бы много желающих из Парижа и Лос-Анджелеса или из цветущего еще тогда Ливана испытать свою судьбу в советской социалистической стране? Это был массовый спонтанный порыв, не имевший под собой никакой эксплицитной идеологической базы.

Такой идеологической базы не было и в Советской Армении. Однако, с высоты прошедших десятилетий можно сказать, что тогдашние руководители Армении, добивавшиеся того, чтобы руководство Союза закрыло глаза на становление Еревана, абсолютно не вписывавшегося из-за своей моноэтничности в общий ряд советских городов-гигантов, каким-то парадоксальным образом впитали в себя и синтезировали в своих действиях и прагматическую альтернативу, и героическую, заставлявшую их во имя этого города рисковать свободой и карьерой, в том числе и высшей партийной.

Однако почему мечте армян позволили воплотиться? Сталин всюду искал заговоры. Здесь не было заговора. Здесь никто ни с кем ни о чем не договаривался. Сталин всюду искал подпольные организации. Здесь их не было. Он искал крамолу. Но армяне не писали, не говорили ничего неугодного вождю - они понимали друг друга без слов. Это была все та же акция "гражданского неповиновения, и даже неповиновения не Советской власти собственно, а всему миру. Наполовину истребленный, морально уничтоженный народ не просто выжил, а создавал совершенно новую форму своего существования - свою Ереванскую цивилизацию.

Итак, в 1924 году Совнарком Армении обсуждал план реконструкции Еревана, представленный академиком Александром Таманяном.

            " - Промышленность располагается здесь, - сказал академик и ткнул указкой.

            Все посмотрели на пустынный привокзальный район. В те времена было забавно говорить о промышленности Еревана: не дымилась ни одна труба...

            - Перед вами город на 200 тысяч жителей, - сказал академик, - перед вами столица. Вот ее административный район.

            Это был воображаемый центр города. Воображаемая площадь.

            Глаза совнаркомовцев следили за указкой.

            - Район культуры, искусства, отдыха, - сказал академик"[7].

К 70-м годам это был уже вполне сложившийся город, с миллионным населением и при этом очень плотной социальной средой, устойчивой системой отношений и казавшимися незыблемыми традициями. Социальные и демографические процессы, происходящие в Ереване в те годы, ясно указывали, что перед нами не случайное поселение разрозненных и разномастных мигрантов, а целостная, сплоченная и жизнеспособная общность. Ничто не может поведать об этом столь красноречиво, как статистика, а поэтому обратимся к ней.

В межпереписный период с 1959 по 1979 годы зафиксирован процесс укрепления семей в Ереване и в республике в целом[8]. Он продолжался и в дальнейшем. В итоге, по данным переписи 1989 года, средняя армянская семья насчитывала 4,7 человека, так что по этому показателю Армения и Ереван лидировали среди всех немусульманских республик бывшего Союза и их столиц[9]. Причем укрупнение среднестатистической семьи происходило параллельно с весьма существенным падением естественного прироста городского населения[10]. Хотя по меркам больших городов бывшего Союза в Ереване он оставался довольно высоким - 12,3 % (выше только в Ашхабаде, Душанбе, Ташкенте и Баку)[11]. Это означает, что среднестатистическое укрупнение армянской городской семьи совершалось не за счет механического прироста, а за счет других факторов. Оставаясь пока еще малой, армянская семья тем не менее проявляет тягу к усложнению своей внутренней структуры, к превращению в семью, объединяющую два - три поколения. В Армении не только относительно велик удельный вес сложных семей, но и зафиксирован самый низкий в бывшем СССР процент одиночек и бездетных пар[12]. Здесь, наконец, наименьший по стране показатель разводов[13]. "Для современной армянской семьи, хотя она и является по своей структуре малой, характерны исключительно крепкие родовые связи"[14].

В Ереване почти нет маргиналов, хотя из этого не следует, что общество здесь совершенно однородно. Есть свои профессиональные, культурные среды, свои землячества. И эти среды до последних лет, пока Карабахское движение не перемешало на какое-то время весь Ереван, мало пересекались между собой. Скажем, водители троллейбусов в Ереване - в подавляющем большинстве выходцы из Сисианского района, а электронщики - коренные ереванцы. Но эти круги ("шрджапаты") все вместе создают целостную, взаимоувязанную структуру, не оставляя между собой прорех. Единые коммуникативные и поведенческие нормы пронизывают их всех.

Нельзя сказать, чтобы такие нормы сложились вдруг и сразу. Это был болезненный и растянутый на годы процесс и первоначально коммуникативный диссонанс между различными группами был столь высок, что должен был сложиться определенный "политес" взаимных отношений, как бы специфический коммуникативный "код", иначе этот диссонанс грозил перерасти в серьезный внутренний конфликт. Следы "политеса" тех лет так и осели в культурной традиции Еревана. Но если изначально это был механизм, облегчающий адаптацию мигрантов, то к 70-м годам, когда процесс формирования городской общности закончился и структура как бы закрылась (с этого периода новые мигранты уже с трудом могли адаптироваться в Ереване), "код" на котором ранее шло взаимодействие различных внутриэтнических групп стал представлять собою особый ереванский стиль общения, который теперь уже, напротив, осложнял для новоселов вхождение в Ереванскую социокультурную систему и, делал ереванскую среду еще более плотной.

Армяне, за многие века привыкшие жить по чужим столицам, создавали свою собственную.

В сознании ереванцев Ереван и нынешняя Армения тождественны. Как будто есть Ереван и прилегающая к нему сельская местность. Не Ереван как столица принадлежит стране, а страна прилагается к Еревану.
Однако самоощущение Еревана не так уж в корне неверно. Территория нынешней Армянской республики не воспринимается как вся Армения. Это ее небольшая часть, и Ереван ее средоточие. Но вся Армения как в зеркале отразилась в Ереване. В ереванских названиях господствует слово "нор" - новый: Нор-Себастия, Нор-Зайтун, Нор-Бутания, Норагюх и так далее. Районы Еревана носят названия земель, когда-то населенных армянами.

Итак, спонтанный процесс собирания этноса, его “самоорганизации” оказался мощнее единовременных ему социальных, экономических, политических процессов, которые протекали в армянском этносе. В конце концов формирование Еревана столь безнадежно не вписывалась в общесоветсткую национальную политику, что его, казалось просто перестали замечать. Город одновременно был нонсенсом и с точки зрения советских устоев, и с точки зрения социологических закономерностей. Феномен практически необъяснимый, если не учитывать ту силу, которую порой могут иметь процессы этнической “самоорганизации”.

 

Это фактически предисловие, без которого история Еревана, или ереванского духа не будет ясной и выпуклой. А это как никогда важно сегодня, в смутные дни Еревана, когда его будущность покрыта туманом, когда наиболее мыслящие люди вынуждены покидать свою горячо любимую Родину, чтобы найти средства на пропитание своим детям и внукам.

 

История

 

Первые стройки

Того своеобразного Еревана, о котором мы хотим рассказать, в 40 - е годы еще не существовало. С 20-30 годов имелись заложенные архитектурные образы Таманяна, - прежде всего площадь Ленина – нынешняя площадь Республики. В послевоенное время появились “Киевский” и “Победа”, которые строили военнопленные немцы (по другой версии – наши отечественные зеки), монумент и парк Сталина, здание Оперного театра, проспект Сталина (потом он стал проспектом Ленина, потом - Месропа Маштоца – создателя армянского алфавита)… Однако эти новшества в первое время не переваривались национальным сознанием, воспринимались как командно-административная данность. Чему имелись свои причины.

Дело в том, что ни в историческом прошлом, ни потом, в 50-80 годах, строительство не могло не быть для армянина частью его национального сознания. Архитектурные образы, судьба стройки, окружающее пространство — важные факты жизни, связанные с национальной самоидентификацией. Собственно, новаторский, отходящий от традиционного, образ светской площади Ленина, вызывал скрытое недовольство. Особенно сильно отложилась в памяти людей попытка поставить памятник Ленина в бронзе. После долгих дебатов решено было, вопреки воле скульптора, изготовить памятник из меди. Но в рассказах людей осталась некая “страшилка”: хотели, мол, у нас поставить памятник из бронзы! Представляете? Если мы не ошибаемся, то дело было самым обычным – памятники из бронзы были очень и очень распространены. Но ведь дело в том, как на это посмотреть и еще важнее как сказать: представляете, у нас, мол, да из бронзы. “Было бы желание создать “страшилку”.

Глухое неприятие непрошеных, непонятых строек привело к тому, что памятник Сталину (равно как и парк) стали называть “Монумент” (без указания имени Сталина), проспект Сталина — просто “Проспект”, а площадь Ленина — просто “Площадь”. (Это и сейчас так, вот я (С.Л.), если говорю, где я в Ереване живу, то так просто и говорю – на проспекте – и ни кто не запутается.)

В процессе строительства разрушились оба моста — “Киевский” и “Победа”… В те годы люди тайком вспоминали историю Николаевского моста. По легенде, посланный царем Николаем I инженер спроектировал и построил мост (кстати, архитектурно очень “армянский”, что многие отмечали с удовольствием). По окончании строительства инженер встал с семьей под мостом, а по мосту проехала конница… Такое “мужское” поведение царского чиновника в народном сознании разительно отличалось от поведения тогдашнего Первого секретаря ЦК КП Армении, который, стремясь отчитаться к сроку, повелел лить очередной слой бетона поверх не подсохшего еще предыдущего слоя. В результате мост рухнул, погибло около 30 военнопленных, которым население сочувствовало. Причем, в немалой степени именно из-за того, что “немцы — хорошие строители”. Точно так же рухнул и мост “Победа”, погубив 6 солдат, из выполнявших “дембельский подряд” (работу, досрочное окончание которой означало досрочное увольнение в запас).

“Майлы” и “Таги”

В эти годы облик Еревана в основном определяли не отдельные парадные постройки, а одноэтажные каменные домишки армян, строившиеся вдоль улиц, и глинобитные дома азербайджанцев, располагавшиеся, в основном бесформенными соседскими группами — “майлами” (чаще так назывались азербайджанские поселения) и “таги” (чаще — армянские). Майлы и таги были армянским и азербайджанскими только по причине родственных связей, а не ввиду национальных противоречий. Майлы тоже формально считались улицами, причем по масштабу они были довольно большими. Так, “улица” Мустафа Субхи тянулась от нынешнего начала пр. Саят-Нова через нынешнюю ул. Туманяна до летнего зала кинотеатра “Москва” (на месте которого было медресе). Другая серия азербайджанских жилищ тянулась от нынешнего зоопарка вдоль реки Гетар (собственно, река называлась по-азербайджански, Гедарь-Чай, “бродячая река”), мимо Университета, через улицу Кривую и до Шилачи (там, где теперь цирк).

Старейшие и наиболее устойчивые армянские соседские поселения располагались улицами: это, во первых, улица Абовяна (бывшая Астафьевская), несколько улиц, отходивших в разные стороны от центральной площади (точнее, от “бани с часами”, что была на месте памятника Ленина). Исключение составляли Айгестан (рядом с ул. Чаренца), Антараин (высокий “берег” проспекта Баграмяна), Норк, Сари таг и Конд. Эти исключения и были собственно “тагами”.

Новое строительство 40-х годов часто повторяло в пятиэтажном исполнении замкнутые дворы “майл”, объединявшие соседей некими полуобщинными отношениями. Однако, если “майлы” азербайджанцев, были, по существу, сельскими поселениями (с садами, оросительной системой, отсутствием городской канализации), то новые “таги” армян были городскими. Отличал их и относительно высокий уровень жизни, и связь с промышленным производством (новое жилье строилось самими предприятиями для своих работников). Но самое главное в новых “тагах” — отсутствие родственных связей на новом месте. Это были чисто соседские сообщества. И между тем люди объединялись довольно плотно, не хуже, чем в бывших родственных общинах…

Причиной была высокая преступность и слабость общего городского порядка. “Майл” служил для людей защитой от внешнего окружения, от города, в котором пока не было никаких устоев, никаких правил.

Определяющим для образа жизни было и… наружное освещение (ему еще предстояло сыграть огромную роль в самосознании ереванцев в более поздние годы). Хорошее дворовое и уличное освещение означало возможность проведения вечернего досуга, что было особенно важно для промышленных рабочих (в основном — армян), которые вставали рано, в отличие от занятых садоводством (примерно пополам — азербайджанцев и армян). Но самое главное — освещение означало относительно большую безопасность в вечернее время. Старые “майлы” сельского типа, практически исключали возможность перемещения по их территории посторонних людей. Да и не было в том нужды — это были маленькие частные дворики. Жители новостроек больше полагались на освещение, позволявшее им коротать вечера в больших современных дворах и одновременно следить за порядком.

“Гвардия” и “оборона”

Власти отчаялись бороться с преступностью, захлестнувшей послевоенный Ереван. У жителей на руках было большое количество огнестрельного и холодного оружия, которое при всяком случае пускалось в ход.

Власти пошли на беспрецедентный шаг с целью обуздания преступности. Были созданы дворовые отряды самообороны (так называемые “гвардии”), вроде народных дружин, которым, однако, разрешено было носить оружие. “Гвардейцы” были, фактически, легализованными бандами, которые быстро поделили город на зоны, после чего начались массовые разборки между самими “гвардейцами” за власть над неосвоенными территориями. Почти сразу власти бросились бороться с гвардейцами, разоружать их.

Легенда сохранила историю об “Азат майле” (Свободной майле), армянском поселении, располагавшемся на месте нынешнего микрорайона “Нор Бутания”. “Азат майла”, по легенде, не платила ни налогов, ни за коммунальные услуги. В эти темные дворы не смел войти не только посторонний прохожий, но и представители власти и милиции. Убежища в “Азат майле” мог попросить любой обиженный властями человек.

Избавились от беспокойной общины только снеся дома под корень бульдозерами. Жители встретили бульдозеры огнем из самого настоящего пулемета. Но оставшись без жилья, вынуждены были смириться и расселиться по новым квартирам…

Еще один пулемет был найден в старейшем поселении — Конде. Этот своеобразный район пытался сравнять с землей буквально каждый партруководитель. Сопротивление жителей тут, к счастью, возымело действие: До стрельбы дело не дошло, хотя пулемет был найден и здесь — его прятали в местной церкви.

Конд остался жить до наших дней. В 80 годы археологи выяснили, что это оборонное поселение непрерывно существовало аж с IV века. В то время оно носило практически то же название — “Конт”.

Городская Армения начала 50-х

Армении долго готовили роль сельскохозяйственной республики, но с сельским хозяйством ладилось не очень: колхозы бедствовали, кампании типа “сеять хлопок” или “выращивать сахарную свеклу” проваливались. Фактически, успешными были только садовые и бахчевые культуры и виноград: то, что раньше было монополией ереванских садоводов. Не выдерживая конкуренции со стороны села (на селе было лучше с оросительной водой), ереванские садоводы ушли на промышленное производство. Бросили свое дело и сельские пастухи по всей Армении. Например, овцеводство, традиционное для многих районов Армении, почти прекратилось. Жители влились в кадры рудокопов и энергетиков. Вся Армения стала потихоньку более городской.

В начале 50-х преступность в Армении из бытовой и хулиганской стала откровенно “профессиональной”. Возвращающиеся из мест заключения принесли с собой не только воровской жаргон и стиль взаимоотношений, но и понятия воровского “интереса”, “работы”. У хозяев дворов и районов появилась другая мотивация: зоны влияния нужны были для того, чтобы воровать в том или ином месте. Так в тех же дворах, где авторитетами были бескорыстные хулиганы “гвардейцы” (это слово уже произносилось только шепотом), появились чисто воровские “должности”: “хорошие”, они же “гохаканы” (воровские авторитеты), “угловики” (т.е. “ответственные” за такой-то угол, перекресток), “манглавики” (“шестерки”), и т.п. Часть “гвардейцев” влилась в ряды “воровских”, часть — потеряла свое влияние.

Начавшиеся воровские разборки были самыми кровавыми. Двор шел на двор, и район — на район. Было даже — город на город! Эта знаменитая драка, по легенде, началась в арке дома возле нынешнего кафе “Козырек”. Группировка из города Ленинакана была вызвана по телефону несколькими ленинаканцами, которых побили ереванцы. Прибыв на нескольких грузовиках, ленинаканские бандиты устроили кровавый реванш… В Ереване не любят вспоминать этот случай…

Впрочем, описание “майловых” общин и их криминального житья вовсе не удивительно. Удивительно, как же Ереван стал вскоре одним из самых мирных городов, где почти полностью исчезли преступления против личности. Об этом — ниже.

“Ахпары”

В послевоенные годы в Армении шел уникальный процесс — иммиграция. Начальный советский миф об этом гласил, что речь идет о “репатриации насильственно перемещенных армян”. На самом же деле во многих странах существовала большая армянская диаспора, часть которой искренне верила в новое, более справедливое устройство послевоенного мира. Более того — часть диаспоры была подвержена коммунистическим идеям (очевидно, не без вклада КГБ), особенно в относительно бедных странах, вроде Греции, Сирии, Ливана и др. Не секрет, что именно коммунисты подбивали многих зарубежных армян ехать в Армению. “Репатриацией” это не было, поскольку Армения в границах Армянской ССР никогда не была родиной их предков — выходцев именно из Западной Армении. Мотивом к переезду было и желание “ехать строить Советскую страну”.

Общесоветскому мифу не приходилось сталкиваться с таким явлением, как добровольная массовая иммиграция, и держатели этого мифа испытывали невообразимые сложности с “озвучиванием” нового явления. Сейчас трудно поставить себя на место тогдашнего чиновника или журналиста, а тогда жизненно важными был вопрос: эти репатрианты — “свои люди” или “не свои” (читай — враги, которых надо уничтожать)? Если “свои”, то почему до сих пор жили в капиталистических странах?

Так и случилось, что иммиграция уже подходила к концу, когда появились первые “канонизированные” объяснения. Последствия иммиграции как бы искусственно растянулись на многие годы — аж до начала 70-х, когда уже вовсю шел обратный процесс: бывшие иммигранты и их дети уезжали обратно…

Одно из ранних объяснений, оставивших “знаковый” след в сознании людей было откровенной фальшивкой. Надо было дать людям простой ответ на вопрос: откуда берутся неизвестные люди, и почему им можно доверять? Ответом стал фильм “О чем шумит река”. Замечательный фильм, рассказывающий о председателе колхоза, который в войну попал в плен к немцам, а после войны был силой угнан на урановые рудники, бежал, и наконец сумел осесть на турецкой территории — буквально через реку Аракс от родного колхоза. Прошли долгие годы, без надежд на возвращение на родину, и вот как-то, спасая турецкую девочку во время наводнения, он (с помощью советских пограничников), оказывается на родном берегу, встречается с дочерью и односельчанами… Этой фантастической, и главное, совершенно не имеющей отношения к иммигрантам истории предназначалось заменить историю истинную. Печальная мелодия этого фильма стала для всех армян символом тоски по родине. Лик гениального армянского актера Рачия Нерсесяна (который и сам иммигрировал в Советскую Армению, только раньше — в 1928 году) с тоской смотрящего в сторону Родины, заставлял поверить: что делал нынешний “новоприезжий” до сих пор — тосковал о родной земле, и вернулся почти чудом, как только представилась возможность!

Поначалу этот миф устраивал всех. В том числе — и самих иммигрантов, заинтересованных в социальной адаптации в новой среде — по-советски подозрительной и недоверчивой. Фильм сыграл исключительную роль. Во-первых, если неожиданному страннику поверили бдительные советские пограничники (два друга — чернобровый Армен и русоволосый Саша), то и простые граждане могут верить новоприезжим!

А во-вторых, не будет преувеличением сказать, что именно с этого фильма начал строиться образ Советской Армении как родины всех армян. Образ был найден! Его потом только продолжили другие книги, песни и фильмы. В том числе и довольно необычные слова гимна Советской Армении: “Советская свободная страна Армения […], строительница! Храбрые сыны твои отдали свои жизни за тебя, чтобы стала ты матерью-родиной армян”. Стать матерью-родиной! Только на это могла претендовать для всех армян маленькая Армянская ССР! То же самое позже стали петь о Ереване: “Ереван — пристанище всех армян”. Впрочем, к вопросу построения Армении в “уменьшенном” масштабе мы еще вернемся…

Итак, на первое время миф о новоприезжих заменял реальность. Новоприезжие обживались на новом месте на условиях соблюдения некоей тайны. Части из них были выделены роскошные участки в центре города, которые работящие “капиталисты” застроили прекрасными домами. Других отправили в самые необжитые районы Армении, где — опять-таки безо всякого освещения в прессе — они строили небольшие города. В самом Ереване уже появилась конкуренция между очередниками на жилье: пробивные новоприезжие хотели устроиться именно в Ереване, а старожилы роптали, что новоприезжих слишком балуют. Однако до смерти Сталина об этом нельзя было говорить вслух. Сталин умер, и тут как бы “появились” новоприезжие. В народе их тогда называли “ахпарами”, пародируя их забавное произношение слова “братец”.

“Откуда ты?”

Труднее всего рассказать о 53-62 годах, времени мгновенного срабатывания одновременно многих обстоятельств, породивших единый удивительный результат. Думается, легче дать сперва общую схему, а потом вникнуть в подробности.

Во-первых, с уходом Сталина у людей появилась возможность свободнее общаться.

Во-вторых, в Ереван, на производство, стали стекаться люди из обнищавших колхозов — да в таком количестве, что никто уже не мог чувствовать себя “в своей тарелке”. Все были как бы среди чужих, все были “новоселами” и “приезжими”…

В-третьих, благодаря успехам энергетики, в Ереване появилось мощное наружное освещение.

Наконец, архитектурный образ города сильно изменился. Строительство больших проспектов, заводов поставило всех жителей — старых и новых — в одинаковое положение. Все жили теперь в новом для себя городе, находили новых друзей, соседей. Знакомство людей друг с другом начиналось теперь с вопроса “Откуда ты?”. Из какой деревни, из какой страны, из какой переставшей существовать старой ереванской майлы. Находили земляков, людей сходных по наречию (наречия различались порой сильнее, чем различаются между собой славянские языки). “Ахпары”, находя своих, спрашивали не только “откуда”, но и “с каким караваном ты приехал?” — “караванами” поэтично называли рейсы судов с иммигрантами, прибывавших в Одессу.

Итак, в Ереван стекался очень разнородный люд, не объединенный пока ни новым образом жизни, ни образом новой малой родины. При этом в людях было сильно желание найти “своих” — по прошлой жизни, по традиционному укладу. Контраст между приехавшим из деревни Сисиан и бывшим парижанином был пока настолько велик, что работа на одном заводе не приводила к их дружескому сближению. Отсутствовал и какой-либо доминирующий образец, которым мог бы стать уклад жизни старожилов. Этих последних переселяли вместе с приезжими на новые места, в новые дома, а большинство старых “майл” и “тагов” либо перестали существовать, либо не могли служить никаким положительным примером: уровень жизни жителей новых застроек был куда выше. Это отсутствие общего нового образца одновременно с удивительной устойчивостью старых образцов поведения постепенно становилось источником бытовых конфликтов. В таких конфликтах стороны предпочитали не подчеркивать своего происхождения и не приводить уклад прежнего места в качестве образца поведения. Попытки навязывания своих правил были очень слабыми, поскольку их общезначимость в новых условиях была крайне сомнительной.

Невозможность приложить к оценке бытовых эпизодов какой-либо общезначимый образец породила анекдот, которому суждено было войти в поговорку. В некоем селе был обычай: выставлять в праздник на сельской площади ночной горшок. Какой-то чужак, проходя по селу ранним утром, обнаружил этот горшок и — использовал по его прямому назначению… Проснувшись, селяне возмутились и хотели побить чужака. Остановил их старейшина, сказав:

— Не бейте его! Наш обычай — выставлять на площади горшок. Кто знает, может то, что сделал чужак — это тоже обычай. Обычай его деревни!

“Может у них в деревне такой обычай” — эта поговорка-шутка стала как бы обязательством Еревана не принимать какие-то обычаи в качестве данности, и, более того — обязательство уважать чужие обычаи даже на своей территории…

“В чужой монастырь со своим уставом не ходят”. А если в отсутствие своего “устава” местные жители согласны уважать любой чужой устав?

Формирование образцов поведения

В этих условиях наступил момент, когда потребность в образцах поведения смогли бы удовлетворить любые эпизоды местной жизни, и это позволило культурной интеллигенции сыграть огромную роль в становлении образа новой Армении. Это очень важный момент. В каждой области жизни достаточно было задать ровно один пример: один пример “истинно армянского” взаимоотношений между соседями, один пример “настоящей ереванской” песни, картины, стиля одежды и т.п.

Знаковым кинофильмом стал фильм “Песня первой любви”. Содержательно фильм как бы наводил мосты между индивидуалистическим поведением молодого героя и традиционной моралью старшего поколения. Однако не зная социальной ситуации в Армении, нельзя понять, почему мелодраматический сюжет этой картины был вовсе не тривиальным для ереванцев. Дело в том, что за отцом героя (все тот же актер Рачия Нерсесян, по сюжету — простой каменщик), не стоит закоснелая и аскетическая советская жизнь, когда он критикует беспутное поведение сына (актер Хорен Абрамян). В лице отца героя читается мудрость и опыт человека, видевшего и “заграницу”, и “ресторанную жизнь”. Ему не скажешь: “Что ты понимаешь в хорошей жизни!”. Не критикует отец и джаз (впервые прозвучавший в советском кино). Какую позицию не занимай зритель, он не найдет аргументов в защиту героя фильма, окруженного вовсе не противостоянием, а искренней любовью отца и жены. В конце фильма герой поет ту же песню, что пел в пьяном виде в ресторане в начале фильма: исправившись, он как бы ничем не пожертвовал, всего лишь отплатил любовью тем, кто его любил и ждал — отцу и жене. Любившие героя отец и жена не встали “в позицию”, не стали выпячивать свое “я”, жена ни секунды не уделила другому ухажеру. А тот, в свою очередь, не стал на нее “давить”. Плюс ко всему, в этом фильме соседи без всякого исключения помогают друг другу и т.п. В результате возникает ощущение всеобщей безграничной любви и преданности: вокруг столько исключительно положительных людей, и все они безоговорочно любят не только друг друга, но и нашего героя в его мерзком образе пьяницы, вруна и чванливого себялюбца.

Еще раз подчеркну — обычно отрицательные герои исправляются, когда от них отворачиваются окружающие, или меняется жизнь, обстановка. В этом фильме, сыгравшем роль образца поведения на многие годы, все не так: у героя просто нет альтернативы. Свои внутренние проблемы он решает не сталкиваясь с “жестокой жизнью”, а наоборот, в обстановке почти навязчивой поддержки и веры в него со стороны близких людей.

Рассказав почти все о роли, которую сыграла в общем-то обычная мелодраматическая кинокартина со слабым сюжетом для жителей Еревана, мы вынуждены будем возвращаться к ней еще не раз: став знаковой, она продолжала играть роль не для одного поколения. Воистину, фильм “Песня первой любви” стал настоящей первой любовью для ереванцев. Любовью друг к другу. Это и само по себе редкость, но хочется обратить внимание на необычность ситуации: фильм оказывает впечатление на несколько последовательных поколений. Между поколениями есть связь! Для ереванца это представляется естественным. В этом городе было много проблем а вот конфликта поколений, “отцов и детей”, не было.

Что такое “шрджапат”

“Шрджапат” переводится буквально как “окружение”. Но это не тот случай, когда перевести — значит объяснить. Шрджапат — это действительно окружающие тебя люди, однако это не круг общения: ты можешь не общаться и с десятой долей собственного шрджапата. Это не родственный клан, поскольку любой ереванец входит одновременно в разные шрджапаты, а граница шрджапата почти подчеркнуто неопределенна, размыта. Почти ни о ком с достоверностью нельзя сказать, что он — вне твоего собственного шрджапата. Сказать такое вслух было бы почти наверняка вызывающим проявлением неприятия или враждебности к человеку, а не констатацией какого-то реально возможного положения вещей.

Шрджапаты демонстрируют открытость. Для того, чтобы “войти в шрджапат” не надо ничего, кроме желания: если ты имеешь дело с человеком, то вы оба имеете ввиду, что входите в шрджапат друг друга — пока между вами нет конфликта.

Социологи отнесли бы шрджапаты к “ватагам” — группам без лидера, а также к “номинальным группам” (в которых не все члены знакомы между собой). Долговременные лидеры в шрджапате нетипичны, чаще это временные лидеры, типа “хозяина дома” или “виновника торжества”, или даже виновника скандала. Временным лидером шрджапата становится любой: молчаливый или разговорчивый, желающий им стать или упирающийся. При таком “рыхлом” устройстве шрджапатной группы удивляет почти стопроцентная готовность члена шрджапата подчиниться “временному лидеру”, независимо от лидерских качеств последнего: достаточно того, что этот человек в данной ситуации референтен для меня, или же для меня важно мнение других членов шрджапата. Подчиниться шрджапату — значит подтвердить свое членство в нем. Хотя каждый ереванец входит в несколько шрджапатов, и сами шрджапаты редко кого отторгают: только подчинись правилу, и никто тебя не оттолкнет, но самый страшный сон ереванца — отсутствие шрджапата. Хоть какого-нибудь! Все шрджапаты хороши — судить, где лучший шрджапат, где худший волен каждый по-своему. Но жизненно важно, чтобы шрджапат у тебя был. И чем он больше, тем лучше…

Конечно, для личностного общения у человека есть друзья. Шрджапат — более широкий круг, помогающий скорей разрешать ситуации неприятные. Например, конфликты. Поэтому в шрджапат чаще всего входят люди не только приятные для общения, но и наоборот — далекие от твоих взглядов. Зато, возможно — близкие по взглядам к твоим оппонентам. Это поможет, в случае необходимости, найти через таких людей контакт и разрешить конфликт без большого ущерба.

Армяне — люди южного темперамента. Спорить и конфликтовать для них — штука небезопасная. Поэтому ереванцы приучились во что бы то ни стало иметь связи среди людей различных культурных традиций — на всякий случай.

И, наконец, шрджапат человека — это его достоинство. По мнению ереванца, иметь дело с человеком чисто “по служебной надобности” почти оскорбительно.

Если один человек выполняет просьбу или поручение другого человека, то здесь любой армянин, а ереванец — в особенности, не обойдется без того, чтобы прежде словесно декларировать свой мотив: ты, мол, дружище, приходишься тем-то и тем-то человеку, которого я уважаю, поэтому я для тебя это делаю.

С такой же декларации своих мотивов начнет и просящий или приказывающий. Чем ближе, весомее будет названная им связь, тем больше гарантий, что в просьбе ему не откажут (а приказ — выполнят). В крайнем случае можно сказать: “ты армянин, и я — армянин”, “Ты из Киева? У меня сестра бывала в Киеве”. Но лучше найти общих знакомых. Любое дело приносит ереванцу огромное удовольствие, если становится поводом для нахождения общих знакомых, родственников или признаков родства, схожести: “У евреев “сад” тоже называется “бостан”! Значит, они тоже наши люди!”. “А, говорят, предки Вардана Мамиконяна были родом из Китая, поэтому у нас так много общего с ними!”.

Шрджапат был призван защитить человека от “мичавайра” (что переводится просто как “среда”). Мичавайр — формальные, служебные отношения: на работе ли, в магазине ли между покупателем и продавцом. Такие отношения вызывали просто инстинктивное неприятие, воспринимались всеми — начальником и подчиненным, продавцом и покупателем — чуть ни как унижение. Свое “Я”, которое, несомненно выше твоей должности или номера в очереди, полагалось проявлять. Причем, проявлять не ущемляя в правах ничьего чужого “Я”. А это можно было делать только в доброжелательной и взаимоуважительной обстановке — в своем шрджапате.

Хороший шрджапат — разнообразен, считали ереванцы. Хорошо было сказать о своем шрджапате: “Кого тут только нет!”. Поэтому часто присутствовали в шрджапате люди разных возрастов, обоих полов и т.п. Без этого шрджапат как бы был ущербным.

Конечно, понятие шрджапата использовалось и для разграничения, отстранения от чужих людей. “У тебя свой шрджапат, у меня — свой”. “Иди в свой шрджапат”. Если сказать это без соблюдения неких правил вежливости — это откровенный конфликт. С проявлением уважения к собеседнику, в мягкой форме — наоборот, возможность избежать почти любого конфликта. Подчеркнуть, что у тебя за спиной стоит твой круг, и одновременно дать знать, что признаешь за собеседником право на собственную позицию, поддерживаемую его кругом. Такими словами, в частности, отбивались девушки от навязчивых ухажеров.

Насколько сильно было влияние шрджапата в жизни ереванца, хорошо видно из одной истории, произошедшей в 80 - х годах.

В среде курдов решение совета старейшин тейпа считалось непререкаемым. Совет избирал шейха (судью), в обязанности которого входило разрешение споров между курдами. В Ереване 80х после смерти старого шейха (и, одновременно, известного политолога, консультанта ЦК КПСС), новым шейхом решено было избрать его сына, молодого физика. В планы молодого человека такая обременительная должность никак не укладывалась, тем более, что старейшины обязали бы его поскорей жениться (шейху не полагалось быть холостым). Тогда парень обратился к друзьям с необычной просьбой: в нарушение всех традиций поприсутствовать на совете курдских старейшин. Друзьям надлежало продемонстрировать, что у парня “есть шрджапат”, который имеет на его счет иные планы… Через несколько дней совет выбрал шейхом другого человека.

Можно представить, какую тонкую дипломатическую операцию пришлось совершить молодым людям: за невинными застольными разговорами выказать полнейшее уважение курдским старейшинам, подчеркнуть роль “кандидата в шейхи” в своем шрджапате и, в то же время, позволить взрослым людям позже принять свое собственное “независимое” решение. Конечно, в этом эпизоде не могло и речи идти о каком-либо проявлении давления или даже настойчивости со стороны молодых людей. Наоборот, он хорошо иллюстрирует недюжинные способности “шрджапатов” к дипломатичному поведению и поиску компромиссов. Стоит внимания и то, что совет старейшин проигнорировал личные планы человека, но не стал идти наперекор “планам” его шрджапата.

Если курды и азербайджанцы в Ереване сохраняли свои стойкие общинные традиции, то немногочисленные русские никак не проявляли склонности к отдельному от других общению. Круг общения русских в 60-е годы в Ереване сразу же приобрел черты обычного “шрджапата” с соблюдением тех же, если не более строгих (хотя совсем ничем не специфичных) правил, что и в других шрджапатах. К 70-м годам никаких замкнуто “русских” шрджапатов просто не существовало: круг общения можно было свободно расширять без риска ассимиляции или принятия каких-то нежелательных для себя правил игры. Правила поведения в шрджапате (и уж тем более — язык, бытовые традиции) могли быть практически любыми.

С большой охотой ереванские шрджапаты зачисляли в себя ереванцев с неармянскими фамилиями будь то пловец Новиков, театральный администратор Козлинер или физик Ян Ши.

Единственное, что роднило шрджапаты — их “обязательность” для ереванца.

Сказать человеку: “У тебя нет шрджапата” или “Ты бесшрджапатный” — это грубое оскорбление, наверно, почти самое болезненное для ереванца 60х - 80х годов.

Если о сыне, дочери, брате вдруг намекнут, что, мол, по молодости лет, наверное, у них нет приличного шрджапата (или шрджапат “не такой”), то ереванец не будет находить себе места, пока не пристроит несчастного хоть к какому-нибудь кругу.

Ереванец — член любого ереванского шрджапата. Вот и все. Где бы он ни жил, какой национальности бы он не был, достаточно было иметь что-нибудь общее с кем-нибудь в Ереване, чтобы тебя здесь принимали.

В жертву, однако, придется принести какую-либо возможность уединения: ереванцы не делают особой разницы между одиночеством и желанием просто побыть одному. “Один — значит несчастен!” И десятки людей кидаются “спасать” такого беднягу…

Чей ты?

Объем родственных связей, которые поддерживает типичный армянин, очень велик. Однако кровное родство и степень этого родства играют здесь не решающую роль. “Требуется” общаться лишь с каким-то количеством родственников, а кто именно это будет — дело личного выбора.

Родственные “звания” — во-первых, это удачный повод для установления личных отношений с кем-либо. Во-вторых, выяснение, проявление и реализация в общении родственных связей — своего рода национальное “хобби”, интересное, приятное занятие для многих армян. Это часть того увлечения “поиском сходства”, о котором уже упоминалось.

С каким смаком армянин упомянет, что, например, такой-то приходится братом посаженному отцу тещи его дяди! Это может означать одно из двух: либо говорящий как-то заинтересован в налаживании личных отношений с этим человеком, либо отдается чувству “единения с миром”, хочет почувствовать или подчеркнуть свою связь с жизнью, доброжелательность к ней, надежду на благосклонность мира к себе. Ведь быть собой — значит быть в родстве с другими, не быть чужим, не быть одиноким.

Человек, связанный с кем-либо, вызывает доверие. Достаточно рассказать армянину о своих детях, родителях, близких друзьях. Конечно, рассказать только хорошее, выразить гордость за них.

И наоборот, “ничей человек” вызовет или острую жалость или — подозрение. Например, человек, рассказавший кому-то в подробностях о своей ссоре с матерью или с братом, рискует больше не восстановить доверия собеседника.

Для армянина не так остро стоит вопрос самостоятельности в связи с такими “плотными” отношениями с близкими. Он осознает, что живет и будет жить среди связанных с ним людей, и чаще предпочитает не делать “резких движений”: разорвав одни связи приобрести новые труднее, чем проявляя свою способность, наоборот, беречь имеющиеся отношения.

Собственное “я” он старается выражать таким образом, чтобы оно было понятно окружению: несколько демонстративно и как бы растолковывая и “вменяя”. Любой конфликт должен найти свое завершение в присутствии тех же свидетелей, при которых он начался и, конечно, “дальние” родственники не должны знать о конфликте “ближних”.

Когда же речь идет о самостоятельной жизни, то особо вожделенной для характерного армянина она не является. В дальнейшем изложении будет рассказано об армянском детстве — наиболее самостоятельном периоде жизни армянина. Годы прибавляют армянину любви к близким и ответственности за них. Снять с себя ответственность и потерять при этом любовь — это ли не трагедия?

Даже слово “инкнуруйн” (“самостоятельный”) имеет оттенок понятия “своеобразный”. Своеобразие поведения приветствуется окружением, лишь бы оно не сопровождалось противопоставлением себя всем.

Само по себе кровное родство не является залогом “близости”.

Слово “азгакан” (строго — “родственник”) кроме буквальной, никакой нагрузки не несет. Не означает оно ни “родной”, ни “близкий”.

Настоящие отношения выражало слово “барекам” (“желающий мне добра”, “благоволящий”), которым с 60-х годов называют и добрых родственников, и добрых знакомых.

Смысл “ехпайр” (или “ахпер” — брат) был в 60-е годы расширен для обозначения не только родных, но и двоюродных,троюродных братьев и даже близких друзей. Если человек говорил: “он мой брат”, то иногда его переспрашивали: “естественный” брат или нет?

Армянин может выбрать “братьев” среди родственников и знакомых. С кем-то действительно сблизиться, с другими поддерживать прохладные отношения. Но сделав свой выбор, он не вправе его менять. Ухудшение отношений с “братом” воспринимается его как драма не только им лично, но и его “шрджапатом”. Кто прав, кто виноват — не важно. Шрджапат, скорее всего, воспримет такой поступок как “крайне жестокий”, как бы ни был виноват в этом сам “брат”.

Такой строгий подход шржапат применит ко всяким родственным отношениям: родители-дети, муж-жена и любым другим. Ухудшение отношений с близкими характеризует человека с плохой стороны. Прежде чем сделать такой шаг, человек подумает: а не лишусь ли я гаранта своего места в обществе — своего шрджапата?

Кстати, от культурного уровня шрджапата его “строгость” во все времена зависела в минимальной степени. Точнее, почти безо всяких исключений шрджапат следовал самому жесткому из мнений своих членов.

Две роли ереванца

У ереванца есть роль в своем шрджапате и роль в “мичавайре”. В шрджапате он — чей-то сын, брат, знакомый. В мичавайре — врач, покупатель, начальник, подчиненный. Проявлять себя в своей “шрджапатной” роли — это приветствуется, тогда как выпячивание своего “официального” положения воспринимается как постыдное. Ереванец может быть “стилягой”, “рокером” или “панком”, милиционером или академиком. Но это все — “не страшно”, и он постарается как-нибудь подчеркнуть, что это не так серьезно. Или — что его поведение поставлено на службу его семье, его шрджапату. Стиляга подчеркнет преданность друзьям-стилягам, во имя дружбы с которыми он принял такой образ поведения. Одновременно он будет самым милым и преданным сыном своим родителям, чтобы не подумали, что к своему “внешнему” образу он относится слишком серьезно.

Молодой инженер на заводе постарается наладить “шрджапатные” отношения с рабочими, и это позволит ему реально выполнять свои служебные функции, а не сталкиваться с глухим сопротивлением.

Терпимость общества Еревана открывала очень широкие возможности для построения собственного образа. Ереван легко воспринимал образы и “мудрого ученого”, и “взбалмошного художника”, и “загадочной поэтессы”, и наравне с ними — “стиляги”, “хиппи”, “панка”, “поклонника Че Геварры”, “девушки, обожающей Раджа Капура” и т.д. Ни один из образов не вызывал ни насмешек сверстников, ни беспокойства родителей, ни ворчания стариков. Если у человека есть шрджапат — то его поведение не опасно. Разнообразие образов очень приветствовалось.

Наверное, стоит обратить внимание на то, что ереванское общение людей различных культурных слоев строилось на тщательном избегании опасного конфликтами сравнения “кто выше – кто ниже”. Поводом для такого сравнения могли стать любые формальные, должностные отношения. Возможно, поэтому их так избегали.

“Официальные” отношения были для всех настоящим мучением. Образы строителя, ученого, артиста, инженера легко уживались с принципом “Будь своеобразным, но не порти отношений”. Эти профессии были уважаемыми, ими гордились. А вот профессии, которые подразумевали формальное взаимодействие с людьми (и в частности — если имелась возможность отказа или проявления формальной строгости) — продавец, врач, работник милиции, таксист, администратор и т.п. становились крайне нервной и не престижной работой, если не приносили много денег. Такой работник ежедневно находился между двух опасностей. С одной стороны, можно было невзначай обидеть кого-то, и вызвать “цепную реакцию” своего отторжения по шрджапатным каналам. С другой — оказаться в положении невозможности выполнения своих служебных функций. Наверное, многие из тех, кто помнит Ереван 60-70х вспомнят типичный почти истерический возглас милиционера, продавца, врача: “Что мы тут — не люди?!”. Мне представляется, что люди именно этих профессий внесли свой большой вклад в создание “особо сладких” отношений, поскольку они расширяли общие правила поведения так, чтобы и им находилось место в обществе.

В Армении не было образа “свойского парня”, которым пользуются для налаживания неформальных отношений в России или в США. Его заменял образ “близкого человека” (то есть — родственника или знакомого). В отличие от “свойского парня”, “близкий человек” не так ограничен в выборе образа жизни, стиля поведения, одежды, жаргона. Приведем пример. Профессор универстиета, чтобы стать “своим” для “простых парней” вынужден временно выйти из образа “солидного профессора”, “умного”, “человека старшего возраста”, “ученого чудика со странностями”, поскольку любая из таких черт жестко противоречит образу “простого парня”.

В отличие от этого, образ “мотик мард” (“близкий человек”) никаких ограничений не накладывает, и при этом стирает практически все барьеры, которые могли бы возникнуть в ситуациях знакомства, выполнения просьбы, совместного застолья и т.п.

Сразу же надо подчеркнуть, что образ “близкого человека” способен обеспечить вхождение в круг только в обществе, где сильно межвозрастное общение и отсутствует сильно выраженное “активное поколение”, “подростки” и “молодежь”. В каком-то смысле именно таким было ереванское общество.

Платой за “вхожесть” в тот или иной круг для ереванца становилась огромная психологическая нагрузка, тонкая работа по поддержанию отношений со множеством людей — под угрозой того, что разрыв отношений с кем-то дальним может не то что повлечь отдельные неудачи, а просто привести всю жизнь в тупик, вызвать цепную реакцию развала, поставить человека вне общества. К такому печальному результату могло привести не только твое личное поведение, но и поведение кого-то из близких. Поэтому за поведением близких ревностно следили, за них всегда беспокоились.

Если бы не подчеркнутая “сладость” отношений с близкими и не тотальная, безусловная терпимость 60-70 годов по отношению к любому поведению “чужих” людей, жизнь в плотном городском обществе стала бы невыносимой для многих.

Эти несколько абзацев снова привели нас к сюжету фильма “Песня первой любви”. Эта мелодрама, оказывается, нарисовала очень реалистическую картину!

Первая улица Еревана

Этой улице повезло — она стала символом расцвета. Этому городу повезло — у него был такой символ, который породнил людей по-настоящему новой жизнью. “Вот это и будет Ереван”, — наконец-то поняли люди, собравшиеся в незнакомой среде большого города из глухих деревень и разных стран. Этот символ — улица Саят-Нова. Не знаю, кто ее придумал и спроектировал — модную, стильную, фантастическую улицу. Откуда что взялось…

Посреди города с домами тяжелой туфовой архитектуры протянулся проспект, устланный (впервые!) бетонной плиткой “в клеточку”. Через каждые сто шагов его украшали маленькие декоративные фонтанчики из меди с небольшими бассейнами, какие-то небывалые стелы с мозаикой. В начале улицы стояло кафе с мозаичным портретом средневекового поэта, выполненным в таком доселе невиданном “стиляжном” стиле, что люди поначалу боялись поднимать на него взгляд (сейчас трудно это представить, но тогда на эту мозаику ходили смотреть именно тайком). Красавец придворный поэт (реальный облик которого на самом деле неизвестен) был изображен с кяманчой (смычковый музыкальный инструмент) рядом с большеокой ланью. Роскошные (нескромные!) для того времени краски кафе дополнял декоративный бассейн с большими живыми золотыми рыбками. От кафе вдоль проспекта тянулись газоны, сплошь засаженные алыми и белыми розами и фруктовыми деревьями: сливой, яблонями и шелковицей. Под стенами домов были предусмотрены специальные лунки с бетонной оградкой для выращивания декоративного винограда, которому предстояло обвивать балконы домов. По осевой линии улицы тянулся ряд алюминиевых колпачков. Часть из них скрывала лампочки для ночной разметки проезжей части. Другая часть колпачков — это были специальные фонтанчики, которые включались ранним утром и поливали улицу. На остановках, кроме новомодных скамеечек без спинок, были предусмотрены и вовсе фантастические устройства: метровой высоты фонарики с кнопками — для остановки такси (вместо поднятия руки). И, конечно, освещение… Помимо огромных люминесцентных фонарей на фонарных столбах (раньше все освещение улиц подвешивалось на растяжках), вдоль улицы то там то тут стояли светящиеся столбики — цилиндры высотой от полуметра до метра, собранные из разноцветных пластмассовых колечек. Светились они на всю высоту — от земли до колпака.

Вместе с улицей построили всего два новых дома. Но каких! Это были бетонные серые 8-этажки (в “туфовом” Ереване это смотрелось лихо), с какими-то немыслимыми “дырявыми” прогулочными балконами, да стоящие на пилонах! Дома были украшены “модерновым” орнаментом из медных проволочных “бубликов”. Необычные дома тут же окрестили “бубличными домами”.

Завершался проспект сквериком в модном стиле, резко контрастировавшем с солидным зданием Оперного театра. В центре сквера был большой декоративный бассейн в форме озера Севан. В бассейне плавали белые и черные лебеди. Бассейн назвали Лебединым озером.

Чудеса царили и на этом озере и вокруг него. По берегам стояли все те же чудные “светящиеся столбики”. Остров в озере, который соединялся с берегом выгнутым мостом, был сложен из грубых камней, в расщелинах которых по вечерам светились цветные лампочки. Еще более удивительной была скульптура (первая декоративная скульптура, а не памятник), которую расположили на берегу: обнаженная девушка, играющая на арфе. И снова — тот же непривычный “модерновый” стиль, да и необычный материал — литой алюминий.

На проспекте Саят-Нова (собственно, слова “проспект” тогда в армянском языке не было, называли просто улицей) закипела совершенно новая жизнь.

Люди осваивали ее прямо на глазах, делились впечатлениями, с одобрением принимали новые ее правила. Например, сразу привыкли, что розы рвать нельзя, а рыбок в бассейне нельзя не только пугать, но и пытаться кормить. Сразу решили, что когда деревья начнут плодоносить, рвать с них фрукты разрешено будет только детям.

Дети получили и еще одну привилегию — лазить на остров в Лебедином озере через мостик.

Не помню случая нарушения этих правил. Не помню чьего-либо контроля за тем, чтоб не ломали столь доступные фонари из тонкой и дешевой пластмассы. Люди чувствовали себя по-новому, радовались, и были удивительно едины — от мала до велика. Ходили в кафе, слушали джаз (а позже — рок: когда в Ереване появились первые в Союзе электрогитары “Крунк” производства Чарбахского завода).

Этой улице, этой радости предстояло сыграть огромную роль в становлении образа Еревана и образа ереванца. Возможно, эта роль была большей, чем роль плана Таманяна, хотя последний гораздо более известен.

Потом появились другие улицы, множество кафе, другие “озера”. Все они, так или иначе, следовали заданному улицей Саят-Нова и “Лебединым озером” стилю: те же непременные “висящие в воздухе” лестницы в кафе и возле фонтанов (“Каскад”, “Поплавок” на Новом озере), острова с нагромождением камней, арочные мостики (парк “Победа”). Все бассейны без фонтанов стали называть “озерами”… От улицы Саят-Нова ведут свое начало и панно в театре им. Сундукяна, и даже такие далекие от архитектуры вещи, как книжные шрифты, стиль книжных иллюстраций, и, вероятно, многое другое.

В то время это и стало “армянским”. И уж конечно, это стало “Ереваном”.

А еще этот легкий молодежный стиль скрепился со словом “весна”. Армения переживала свою весну. Страна жила в годы “оттепели”. Побед стало больше, они были красивыми, мирными и жизнь стала открытой для всех.

“Приезжайте к нам в Ереван!”, — стали говорить армяне.

Рождение “старинных армянских традиций”

Почему нельзя рвать розы на улице Саят-Нова? Здесь стоит остановиться на такой черте армянского характера, которую в большой мере можно считать генетической, изначальной. Армянину довольно трудно дается выполнение внешних, навязанных кем-то правил. Он уверен, что никто не вправе диктовать ему — что делать, а чего — нет. В армянском языке нет слова “дисциплина”…

Для того, чтобы перейти улицу, ереванец смотрит в глаза водителей машин, безмолвно с ними договаривается. Уступивший — взглядом благодарит другого, и вот тогда можно переходить улицу. Общаться со светофором куда скучнее — нет личного контакта, светофор “навязывает свое мнение”, а подчиняться ему — ниже достоинства ереванца…

В годы, когда появилась улица Саят-Нова, стало понятным, что жизнь меняется, и надо к ней, этой новой жизни, привыкать. Потребовалось, во-первых, как-то словесно оформлять передачу между собой новых правил поведения, а во-вторых, максимально обезличить их источник — чтобы выполнение правил не ассоциировалось с “подчинением” кому-то там неведомому. Вот в это-то время остроумные ереванцы и придумали ту самую шутку, которая навсегда вошла не только в речь, но и в способ построения мотивации практически любого армянина. “Почему нельзя?” — “Ну что ты, братец, это же стари-и-и-нная армянская традиция!”.

Соль шутки была в том, что “старинной традицией” соблюдение, к примеру, правил уличного движения быть никак не могло!

Зато появилась возможность выполнять правила без ущерба для личной гордости. Традиция — это самое необидное ограничение. Да и занудой тебя не сочтут — все же знают, что это шутка (для тогдашнего “стиляжного” поколения ничего важнее этого просто быть не могло)!

Все правила были новыми, ничего старинного в них не было. И ереванцы забавлялись тем, что объявляли все, буквально все “старинными традициями”. За год-два это занятие стало не то что расхожей шуткой. Гораздо больше! Это стало повседневной всенародной потехой, увлечением, хобби. Своеобразное освоение меняющейся жизни путем шутливого поиска “традиций”.

Подчеркну, что никакой информации о реальных традициях у большинства людей не было. Традиции родной деревни или общины — в их “армянскости” или “всеармянскости” ереванец, во-первых, сомневался, а во-вторых их приложимость к городской жизни была очень спорной.

Пожалуй, это было время наименьшей “расслоенности” ереванского общества. В центре внимания были именно общие черты, объединившие, наконец, жителей города.

Правила поведения поначалу носили очень неформальный характер, представляли собой скорее из раза в раз повторяющийся эмоциональный порыв, реакцию на событие. Затем уже — вошли в привычку, и каждый факт выполнения их перестал дотошно обсуждаться (Правила, которые возникнут в 70 - 80х будут совсем иной природы).

Ереванцы привыкли уступать детям, старикам и женщинам (не только место в транспорте, но и в массе других случаев). Обгоняя прохожего в нелюдном месте, непременно нужно повернуть голову в его сторону. Ереванцы научились очень осторожно обращаться с другими людьми в толпе (на улице, в транспорте): как свой личный дискомфорт, так и дискомфорт окружающих мог стать поводом для конфликта, остановить который было бы крайне тяжело.

Не выполнять все усложняющиеся правила вежливости считалось настолько постыдным, что ереванец частенько терялся, если такое выполнение оказывалось невозможным (например, тот, кому уступили место, поблагодарив, отказывается сесть: в результате оба останутся стоять, и хорошо, если еще обойдется без нервозных препирательств!).

Еще более “неудобным” считалось напоминать о каком-либо правиле другому человеку. Если такой факт и случался, это наверняка кончалось скандалом и истерикой.

Правила поведения воспринимались поначалу чрезвычайно эмоционально. Стоит вспомнить такой детский “аттракцион”. Играли в “Москву” — мальчики садились на скамейку, а девочки просто оставались стоять рядом. Веселье было в том, что эта противоестественная (не беру в кавычки) позиция щекотала нервы и тем и другим.

В “самодельной” ереванской культуре 60 - х возникали почти исключительно правила, направленные на избегание личного столкновения людей. Например, такого правила, как “нельзя мусорить на улице” так и не возникло. Если города с традициями многих поколений, такие как Тбилиси и Ленинакан, сверкали чистотой, то в Ереване мусор был повсюду.

Еще пример. Нечастые в 60-е очереди в Ереване превращались в престранное действо: “порядка” никто не хотел соблюдать. Вместо очереди возникала толпа равноотдаленных от прилавка очень напряженных граждан, которая, между тем, ревностно следила за соблюдением дистанции между людьми. Ситуация, в которой кто-то мог, паче чаяния, толкнуть другого, могла стать поводом для такого длительного (на много дней!) конфликта, что часть людей предпочла бы, скорее, уйти без покупки, чем создавать себе проблему.

Одновременно с правилами, вошли в обиход и новые элементы образа жизни.

Во-первых, это употребление кофе. Это занятие “оторвалось” от привнесших его “в общий котел” новоприезжих, и стало общим для всех.

Во-вторых, вошло в традицию проводить время в кафе, вне своих дворов. Кафе посещали компаниями, поначалу именно дворовыми, а потом кафе стали большим центром притяжения и образования компаний, чем сами дворы.

Далее, неожиданно появилось массовое увлечение поэзией, эстрадой, театром. Молодежный литературный журнал “Гарун” (“Весна”) читали как откровение.

Поэзию — в первую очередь, она в те годы открыла много имен (Паруйр Севак, Сильва Капутикян). Кроме робких попыток в прозе своих авторов (Вардкес Петросян, Серо Ханзадян), читали переводы. Причем, с удовольствием читали переводы на армянский произведений, с которыми были знакомы на русском языке. Казалось, у людей появилась потребность освоить заново свой литературный язык. И переводчики оправдывали ожидания: переводом на армянский Шекспира, Гете и Лопе де Вега армяне гордятся до сих пор, а перевод “12 стульев” Ильфа и Петрова, выполненный Арменом Ованесяном, получился уморительно смешным.

Одно отличие ереванской культуры от общесоветской стоит подчеркнуть особо. Даже наиболее “экстремальные” проявления типа абстрактной живописи, джаза, поэзии “времен оттепели” не встречали выраженного противодействия со стороны властей или старшего “сталинского” поколения. Наоборот — принимались всеми довольно естественно. Поэтому “активность” в Ереване не приобрела, в отличие от других городов, никаких признаков “борьбы”, противодействия официозу, “кухонных чтений ксероксов по ночам”, альтернативности или диссидентства.

Домашняя библиотека

Общая для всех ереванцев домашняя библиотека стала собираться именно после юбилея Саят-Нова. С каким удовольствием люди всех слоев и любого уровня образования ставили на полку книжку за книжкой! “Избранное” Исаакяна, затем “Давид Сасунский” по-армянски и по-русски с иллюстрациями Мартироса Сарьяна, затем “Раны Армении” Абовяна и “Сказки” Туманяна, “Толстый” песенник, через год-два — три книжки “тонкого” “Песенника”, стихи Севака, пьесы Шиллера, “Сочинения” Шекспира, “Уроки Армении” Андрея Битова.

Тот кто хорошо помнит те годы, продолжит этот странный, но совершенно “обязательный” список. Наверное, люди постарше точнее расскажут, какими книгами и в каком порядке он пополнялся…

Изящный шрифт “Нотр гир” (стилизация под почерк Саят-Нова) и непременные кяманча, лань, гранат или виноград украшали тонкие малоформатные книжицы молодых поэтов и прозаиков.

Кроме художественной литературы, в список обязательных попадала и публицистика. Кто из ереванцев не имел обоих изданий (армянского и русского) “Семи песен об Армении” Геворка Эмина, или совершенно, по сути, “невозможной” даже в годы оттепели в СССР книги Армена Ованесяна “Я люблю вас, люди”, большая часть которой была посвящена… группе “Битлз”!

У многих ереванцев начали выстраиваться на полках и тома историка Лео.

Особую часть в ереванской книжной коллекции составляли сувенирные издания об Армении, о Ереване. Том “Армения” из многотомника “Советский Союз”, пачка книжечек с переводом стихотворения “Ахтамар” на два десятка языков, комплекты открыток “Ереван”, “Леонид Енгибарян”, “Картины Сарьяна”…

Среди многих издававшихся в то время книг в “обязательную библиотеку” попадало только то, в чем ереванцы каким-то непонятным образом находили что-то однозначно “свое”. Через годы выяснилось, что даже номера журнала “Гарун” сохранились у многих одни и те же — любимые. Просматривая их сейчас, уже трудно сказать, почему именно на них пал выбор тогдашних читателей…

До начала 70 - х продолжал расти почти стандартный для всех список книг, которые можно назвать “библиотекой ереванца”. В 60 - 70 зайдя в любой дом, ереванец видел на полке те же книги, что у себя дома. Это очень объединяло людей. В 70-е “обязательных” для всех книг не осталось. Пожалуй, если искать исключения, то их найдется всего два: вышедшие намного позже “Пьесы” Перча Зейтунцяна и “Старые боги” Левона Шанта.

Ереванская мода

Центром обсуждения, обмена впечатлениями была улица Саят-Нова, ее кафе. Люди стали восприимчивы к моде. “Стиляжная” одежда была очень распространена, среди нарядной женской одежды наибольшей любовью пользовался “костюмчик” в стиле Коко Шанель — предмет мечтаний любой ереванки. Ереванцы с этих пор сохранили интерес к моде на долгие годы. Причем, и мужчины, и женщины. Интересно, что модные атрибуты, которые в местах своего происхождения считались вызывающими, эпатажными, или даже рожденными контр-культурой, в Ереване почти всегда принимались с легкостью, и не вызывали негативной реакции. Например, клетчатая рубашка “пузырем” и брюки-“дудочки” стиляг не шокировали старшее поколение.

От ереванских стиляг дурного не ждали: “это же наши ереванские мальчики!”. Так будет потом и с одеждой “хиппи”, “панков” и т.д. В Ереване эта одежда не была знаком, который заставлял бы насторожиться. Только в 70 - х появится в Ереване знаковая одежда собственного изобретения, не имеющая никаких внешних аналогов.

А в 60 - х поведение молодого человека было связано с “ереванскими традициями” и не могло измениться к худшему, как бы ни был он одет.

Интересно также, что кафе принадлежали не только молодежи. Собственно, такого понятия, как “молодежь” в Ереване не было. Просто были люди разного возраста, и все они ходили в кафе.

В кафе почти ничего не ели. У армян принято есть почти исключительно дома (и, конечно, в гостях), кафе их заменить не могли. Другого “общепита” в Ереване никогда не было, и он так и не возник. Определенный интерес к ресторанам появился именно в эти годы, но они были все же очень дороги.

Зато кафе привлекали возможностью общения, иногда — послушать джаз (тоже не вызывавший ничьих возражений), и в связи с этим укрепились “шрджапаты”, даже за счет внутрисемейного и соседского общения.

Ереванские песни

Удивительно сложилась и судьба эстрады в Ереване. Интерес к ней рос день ото дня, появлялись новые исполнители. Все, чем интересовались ереванцы — это своя, армянская эстрада. Более того — большинство песен было о Ереване и об Армении. Очередь для какой-либо другой тематики пришла лишь лет 10-15 спустя. В 55 – 70 - ых годах армяне пели почти исключительно о “городе”, “улицах”, “родном крае”, “весне”. Даже о любви пели намного меньше, и то сопровождая ее все теми же “городом” и “весной”. Собственно, почти единственной песней о любви была знаменитая “Оф, сирун, сирун”, которая несла бремя популярности в гордом одиночестве почти целое десятилетие.

В джазе ли, в эстрадной ли песне — неожиданно находились безусловно “армянские” мотивы, своеобразное звучание. Например великолепный вальс “Вечерний Ереван” или марш из “революционной кинокомедии” “Парни музкоманды”. В них звучали мотивы, очень тонко связывающие современную музыку с армянской классикой конца XIX - начала XX века.

Был и популярный твист — “Ереван, мой каменный город”, и шейк — “Мой красивый Ереван”.

Пели и на армянском, и на русском языках.

“Родился я здесь, и вырос я здесь, здесь воду студеную пил…”,— пел певец по-армянски с сильным русским акцентом. Возможно, в действительности он родился где-то в России. Но то шутливо-искусственное создание образа Родины, которое подразумевало древние корни, “старинные традиции”, играло роль и тут: “мы все здесь старожилы, все хозяева этой древней земли” (Несколько позже эту “игру” поддержит и фильм “Путь на арену” о клоуне-миме Леониде Енгибарове на самом деле всю жизнь прожившем в Москве. В фильме историю его молодости свяжут с Ереваном, с севанскими рыбаками, с фонтаном “Каскад”, который и построен-то был за год до выхода фильма!).

Бывший парижанин Жан Татлян сочинил и пел свою знаменитую песню “Фонари” на русском языке. Фонари, огни — символ Еревана. Ни в каком другом городе, считали ереванцы, нет таких фонарей. Точное попадание в тему позволило Жану Татляну стать первым общим кумиром: его обожали все, от мала до велика. Это был Элвис Пресли Еревана!

На музыку все той же любимой “Песни первой любви” пел азербайджанец Рашид Бейбутов: “Приезжайте к нам в Ереван, как к себе домой: / Он и вам будет город родной!”. “У Рашида отец в Ереване живет”, — непременно рассказывали гостям: “Это же наш, ереванский парень”.

Удивительно, но общесоюзная эстрада вызывала в Ереване редкостное отторжение. Она считалась самой неприятной частью общего советского “официоза”. Исключение составляли (и то — “более-менее”) Эдита Пьеха, болгарин Эмил Димитров и (несколько позже), югослав Джордже Марьянович.

Позже незавидная судьба постигла в Армении и творчество российских рок-музыкантов: их не слушали ни в какой среде и ни при каких обстоятельствах!

Итак: воссозданный литературный язык, книги, культурная жизнь, джаз, новая бытовая культура — это и были “старинные армянские традиции”, в созидании которых сыграл главную роль культурный слой, интеллигенция.

А что же действительно было взято из прошлого, от настоящих народных корней?

Армянские традиции: другой слой

Конечно, традиции у армянского народа были всегда. Просто не всегда они реализовывались, в трудные времена пребывали в “законсервированном” состоянии. Армянин может совсем забыть армянские традиции, но когда появится возможность, они всплывают из подсознания, демонстрируя вдруг такое богатство, что создается впечатление, что за ним стоят годы и годы расцвета и благополучия…

40 - 50 годы — сталинская эпоха. Убожество, в котором пребывала национальная культура было таково, что легче сказать — ее не было вовсе. Что читали, что пели в те годы армяне?

Литература тех годов существовала лишь постольку, поскольку официальная власть требовала наличия “национальной литературы”. Несколько романов о борьбе с врагами народа, о колхозной жизни и т.п.

Даже патриарх армянской советской литературы после вполне приличной приключенческой повести для детей “Пленники Барсова ущелья” переключил своих юных героев на борьбу с “вредителями”, “врагами народа” (роман “На берегу Севана”)…

Читали люди довольно мало, хотя регулярно имелись в продаже переиздания классиков — Туманяна, Исаакяна, Ширванзаде.

Популярные песни тех лет включали около десятка действительно народных песен, но на радио звучали и такие “современные” песенки: “Я парень, парень, вожу я “судабек” (“студебеккер”). Сломался “судабек”, теперь вожу “ЗИЛ”.

Пелось это на музыку грузинского “шалахо”, но текст был на армянском, и песня считалась “армянской народной”.

Другая дорожная песенка: “Победу”-”мобеду” не знаю я, в “Москвиче” не сиживал ни разу я. Сяду на арбу, да поеду в райсовет”. Кстати, песня эта звучала на одном из “провинциальных” наречий, почти не представленных в Ереване. В 60-е годы такую просторечность станут считать совершенно неприемлемой.

Водились и песни типа “колхозных частушек”:

“В Аштараке растет орех/ У Амаяка-обаяшки есть сапоги/ Амаяк джан!”.

И распевно-задумчивые:

“Собрался на луг траву косить/ Ой, беда — косу, косу мою кто-то стащил!”

И шутливые песенки:

“Пойдите, гляньте, кто там съел козла?/ Пошли, глядим: волк съел козла!/Волк-то — козла,/Медведь — волка,/А пригорок — солнце!/Ну — и на здоровье! /[Зато] что за девушку мы видели на днях — просто марал!”.

Рискуем навлечь критику за односторонний подход, однако вряд ли можно сильно возразить против такого обобщения: армянская песенная культура 50 - х была не только примитивной и сельской, но и гораздо менее народной, и менее армянской, чем в 60-е годы. Словарный и смысловой запас песен 60 - х не только более современным, литературным, но и гораздо более народным, чем песни 40 – 50 - х. О них пойдет речь дальше.

Армянские сельские танцы 40-50-х отличались от грузинских и азербайджанских порой меньше, чем между собой. Одни и те же мелодии звучали в Грузии, Армении, Азербаджане, и даже в Иране, Турции или Греции. Каждый из народов считал их более или менее своими.

Ереванские городские традиции строились еще и под влиянием деятельности работников клубов, домов культуры, кружков в домах пионеров. В этих учреждениях существовал некий обязательный ассортимент, который “за неимением лучшего” объявлялся “армянским”.

Единственный женский танец назывался “Букет”. Был он, как потом выяснилось, турецким. Современный армянин, посмотрев этот танец, вряд ли углядит в нем что-то армянское. Скорее, даже не заподозрит, что этот танец мог считаться армянским.

Мужские ансамбли танцевали грузинский “шалахо” и два молдавских танца “молдаванку” и “булэгеряску со жукэм”. Весь репертуар этим и ограничивался. Разве не удивительно, что ереванцы даже не ведали о существовании танца, который будут потом называть просто “Армянский танец”?

Одна из первых ереванских мелодий 50 - х — песня “Ес им ануш Айастани” (на стихи Ованеса Туманяна), ставшая первыми позывными Ереванского телевидения, имела совершенно греческие как мотив, так и аранжировку...

Этнограф больше, чем этнограф!

В 60-е годы произошло удивительное. Так и хочется сказать: “Откуда вдруг взялось то огромное богатство, которое мы наблюдали в 60-е, просто непонятно”… За десятилетие 60-х армяне оказались обладателями сотен старинных и новых армянских песен, танцев, совсем не похожих на песни и танцы соседних народов, не говоря уже о собственном стиле во всех областях деятельности: в архитектуре, живописи, музыке, кино…

Музыка обрела совершенно определенное, четко опознаваемое звучание. Бытовые танцы — очень характерный рисунок, который отразился даже на походке, пантомимике людей.

Механизм этого культурного феномена, между тем, не был скрыт от глаз. В основе его лежал именно тот “культурный энтузиазм” ереванцев 60-х, которые в процессе адаптации к городской жизни вовсю искали, восстанавливали, а то и сочиняли “старинные армянские традиции”.

В этом процессе сыграла роль та часть интеллигенции, которая занималась действительной историей и этнографией. Подобно тому, как “Поэт в России больше, чем поэт”, в Армении — историк больше, чем историк! Внимание к работе историков и этнографов в 60-е годы в Ереване можно сравнить с переживаниями массы болельщиков за горячо любимую команду. Факты, отвоеванные историками у времени мгновенно становились “народным знанием”, так аккуратно встраивались в мозаику народной жизни, как будто неприкосновенно лежали в ней веками.

Конечно, усилился интерес к самому армянскому языку. На армянском языке стала чаще говорить русскоговорящая часть населения. Стали следить за речью, устранились многое различия наречий, соседствовавших в Ереване. Это происходило на эмоционально положительном фоне, ассоциировалось с лучшей жизнью, с гордостью за Ереван, за свой народ. И самое главное — заговорить с человеком по-армянски значило “обратиться к нему ласково”. Поэтому даже собираясь говорить по-русски, люди зачастую начинали с пары-тройки армянских слов.

В народный оборот вернулись песни, написанные хотя и вдали от родной земли, но зато в большей степени отражавшие “городские” и ностальгические переживания армян, веками мечтавших о возвращении на родную землю, о построении своей Столицы…

Старинный городской романс, такой как “Киликия”, лирическая песня на слова Гете “Красная роза”, песня “Ласточка”, в равной мере становились популярными, входили в народный оборот. Одновременно с ними вернулись героические песни Гусана (барда) Ашота, давно забытые колыбельные песни, запрещенный с 20-го года марш “Проснись, лао(малыш)” и другие.

Текст этих песен был зачастую написан на наречиях, слабо представленных в Ереване. Но это был армянский язык, и его богатство без труда открывали для себя самые разные слои населения.

Процитировав песни 50 - х, хотелось бы представить читателю и великолепные образцы романсов, эстрадных песен 60-х. К сожалению, невозможно без литературного перевода передать красоту расцветшего языка, интеллигентный лиризм и богатство осмысленной, личностно-окрашенной городской жизни, зазвучавших в этих песнях. Лучшие из песен того времени далеко позади оставляют шлягеры советской эстрады — как в музыкальном, так и в поэтическом отношении.

Благодаря “культурному энтузиазму” под пристальным вниманием общества оказались композиторы, художники и поэты. По времени это явление совпадает с расцветом поэзии и живописи “времен оттепели” в Москве, Ленинграде и других городах.

Не будет преувеличением сказать, что образ весны и самой Армении как романтической девушки пришел непосредственно с картины О. Зардаряна “Весна”, был повторен в образе подруги героя фильма о гимнасте Давиде Азаряне, в котором тоже пелось о весне.

Не таланты черпали вдохновение от народа — народ искал и находил в трудах своей интеллигенции близкие себе черты.

Стихи, оперы и эстрадные песни тех лет отличались богатым языком, мелодичностью, что оказалось настолько приятным людям, что некоторые из них тут же объявили народными, и это звание они подтвердили долгими годами своей популярности.

Ажиотажным спросом пользовались сборники песен, ставшие потом каноническими “Толстый ергаран(песенник)” и три малоформатных. В песенники вошли и сельские песни Восточной Армении, и городские романсы Западной, и “советская песня”, и эстрадные песни, и гусанские (бардовские).

Обычно старые песни помнит старшее поколение. В Армении 60 - х песенник брали с собой на разные торжества, поскольку известных всем песен до сих имелось очень мало, и старшее поколение (собравшееся из разных краев) не могло тут помочь. Поэтому пели по книжке, пока лучшее из вошедшего в песенники не выучили наизусть.

Армяне очень быстро забыли, что “народные” песни “Пастух в горах загрустил” и “Вода течет из-под тучи” были из оперы “Ануш”…

Танцы балета “Гаянэ” поставили разделительную черту в народных стилях: если “Армянский танец” стал “главным” танцем армян, то “Курдский танец” (известный как “Танец с саблями”) и “Грузинский танец” подсказали признаки “не нашего” танца.

Балетный танец, отразившись еще раз в хореографии танцевального ансамбля “Мак”, повлиял на характер движений в народном танце. Творческая находка Государственного ансамбля песни и танца Армении — танец “Берд пар” также вскоре стал народным танцем. Мы не утверждаем, что такого танца не было в историческом прошлом. Несомненно одно — его не было в обороте, его вернули народу профессиональные хореографы.

Армения 60-х не делала отличий между эстрадной и народной песней, живописью и декоративно-прикладным искусством. Каждая песня, каждая картина были пока из ряда “штучных” явлений, и подобно первым полетам космонавтов, пока не успели слиться в непрерывную череду.

В людях любого возраста могла соседствовать любовь к музыке Комитаса, к джазу, к модной поэтессе Сильве Капутикян и ко всеобщему любимцу Шекспиру. Все было в одинаковой мере в новинку, все было нужно и молодым, и старым. Предпочтения стилей и жанров появились гораздо позже — в 70 - х, совсем в другой социальной обстановке.

Вкусы армян того времени очень хорошо отражают имена, которые давали детям: Гамлет, Гаянэ, Спартак, Ануш, Байрон, Офелия, Ричард, Аида, Юра (от Гагарина), Роберт (от Рождественского), Джульетта, Грета (из сказки Бр. Гримм), были даже Жюльверны, Майнриды, Джонриды. Это помимо “всесоюзных” Эдиков, Рудиков и Жориков, которые прижились в “стиляжном” Ереване лучше, чем где бы то ни было еще.

Естественно, что такие имена реже всего давали в образованных семьях. Таким образом, в них отражена широта сферы интересов людей, еще недавно бывших далекими от культуры, неожиданно увлеченных всеобщей тягой к чтению и музыке.

Первая “экскурсионная программа”

“…Рядом с Ереваном — озеро Севан:/ Извини, что меньше, чем Тихий Океан!/Там форель прекрасная под волнами спит, / Извини, что меньше, чем в океане кит!/ Эй, джан, Ереван — родина моя!…”, — такая шутливая “визитная карточка” была у ереванских джазменов 60 - х. Конечно, Ереван пока не был настоящей родиной для большинства взрослых людей. Но как сильно было желание чуть-чуть похвастать, поделиться радостью обретенной родины, пригласить в гости!

Это были первые ласточки работы ереванцев “на экспорт”. Они носили характер самообъяснения, рассказа “им” о “нас”.

“Справа — горы, слева — горы, а вдали — Кавказ / Там армяне создавали свой армянский джаз…”. При этом нарочно пародировалось и упрощенное понятие “братьев по Союзу” об армянах, и даже их понятие об армянском акценте — раз уж гостям так нравится!

На обновленной родине, решили ереванцы, должно быть все. И об этом надо поскорее рассказать всему миру. Ереван должен быть похож на весь мир в миниатюре. Гостям давали пояснения: “Вот это ереванская кошка, а вот это — ереванский троллейбус…”. Пели: “Ереванский луна выходил на небес…” (опять “имитация” акцента и того образа армянина, который имелся в представлении других народов).

“Кто еще на свете армянин”

Вслед за поиском “традиций” вошел в моду такой же полусерьезный поиск “кто еще на свете армянин”. Шекспир — армянин: нашего рыжего Спиридона сын (“Шек Спир” — “рыжий Спиридон”). Байрон не даром учил армянский — что-то армянское в нем есть. Греческий бог Посейдон — армянин, это же Эдо (Эдик), который живет в Посе (т.е. в районе “Айгедзор”).

“Этак у вас получается, что все на свете — армяне!”, — восклицали гости.

“Есть исключения. Например Фидель Кастро Рус (русский)”, — признавались радушные хозяева, и принимались искать “что-то армянское” в самих гостях…

“Армянское радио”

Ереванцев досадовало, что в вопросе шуток и анекдотов первенство удерживал город Ленинакан. Именно там, а не в Ереване, давно имелись анекдотические герои Полоз Мукуч и Китрон, а в 60-е Ленинакан еще раз подтвердил свой приоритет серией шуток о шалопае Варданике и учительнице Мадам Марго (эту серию в 80-х годах перевели на русский в виде “Вовочки и Марь Ванны”).

Ереванским ответом стало “Армянское радио”.

Настоящее радио Еревана стоило насмешки. В отличие от телевидения, это был оплот консерватизма сталинского стиля. Особой тупостью славилась радиопередача “Арц у патасхан” (“Вопрос – ответ”), пародией на которую и стали анекдоты об Армянском радио.

Все в единственном экземпляре

Армяне построили свою Столицу. С любой точки этой столицы была видна Гора (Арарат). В 3 часах езды (по Старой дороге) было Озеро (Севан, который, кстати, называли “морем”). У армян были свои “варпеты” (мастера) Художник (Мартирос Сарьян), Композитор (Арам Хачатурян), Певец (Ованес Бадалян), Певица (Лусинэ Закарян), Клоун (Леонид Енгибарян), Чтец (Роберт Кочарян), Ученый (Виктор Амбарцумян), Шахматист (Тигран Петросян), скульптор (Ерванд Кочар).

Позже к ним добавились футбольная команда “Арарат”, пловец Игорь Новиков и другие.

Все — по одному “экземпляру”. Интерес ереванцев был направлен на то, чтобы обрести свой собственный образчик еще кого-нибудь или чего-нибудь. Пусть — только один! Второй, считали, даже ни к чему. Лучше иметь по одному в каждой области!

Все “первые достопримечательности” окружались любовью, часто овеянной легендой или ритуалом. Гора Арарат была “первой из первых”. Когда самолет взлетал из Ереванского аэропорта “Западный” (ныне — “Звартноц”), он непременно делал круг с таким расчетом, чтобы пассажиры, сидящие по обоим бортам, могли попрощаться с Араратом. Автобус, выезжая из Еревана в северном направлении, останавливался, чтобы все посмотрели на Арарат через Арку Чаренца. Если на запад — автобус останавливался у мемориальной беседки “20 лет Советской Армении”, от которой на Арарат открывался незабываемый вид. Подчеркну, что те арка и беседка существовали давно, а вот искренне желание поддерживать традицию появилось только в 60-е годы.

Проводник поезда, выезжающего из Еревана подвергался атаке пассажиров, желавших проверить, заправлены ли баки именно ереванской водой. А по прибытии поезда в Ереван возникала давка у единственного на вокзале фонтанчика — все прибывающие хотели сразу же попить ереванской воды, еще до того, как выйти с вокзала в город.

Дорога на озеро Севан довольно однообразна. Ее не забыли украсить двумя бетонными чайками, отмечавшими примерно половину пути. Несчастных аляповатых чаек стали изображать на открытках, на стенах гостиниц, на севанских прогулочных катерах: именно этих чаек, которые стояли на дороге.

На Севан армяне перенесли и легенду об Ахтамар, которая с факелом в руке ждала своего любимого. По легенде, эта история случилась на озере Ван, но в 60-е об этом накрепко забыли, стремясь как бы уместить мифологию всей Армении на территории Армянской ССР…

На территории Еревана стали появляться микрорайоны, носящие название исторических областей, в которых в прошлом жили армяне: “Новый Зейтун”, “Новая Киликия”, “Новая Бутания”. Ереван хотел отразить в себе историю и окружающий мир.

“Канонизированный” список достопримечательностей каждый “экскурсовод” дополнял по-своему.

К “уникальным” достопримечательностям города могли отнести и городского сумасшедшего Далулэ, и даже всем известного подпольного владельца табачной торговли Еревана инвалида Пуртула.

Ереванец любил отмечать все “самые-самые” объекты среди имеющихся у него городских богатств. Где находится самый высокий городской мост в Союзе? В каком городе расположен первый в Европе двухзальный кинотеатр? О любимом кинотеатре “Москва” знали даже, что барельефы на нем — это “первое в мире изображение киногероев в другом виде искусства”.

Ереванцы настолько увлеклись поисками “первых”, что судьба “вторых”, “третьих” оставалась вне внимания все 60-е годы. “Второй” город Ленинакан упорно “загонялся в тень”, гору Арагац подчеркнуто не замечали (в отличие от отстроенной на ее склоне Бюраканской обсерватории, которая входила в список “первых” достопримечательностей).

Такие талантливые люди, как композиторы Арно Бабаджанян, Роберт Мансурян, ученые Мергелян, Иосифян, Маркарян, Гурзадян, художник Минас, да и многие, многие другие выдающиеся личности долгие годы ждали своего часа — ухода с арены “первых варпетов”. Многие так и не дождались… Часть из них уже обрела всесоюзную славу, были и мировые знаменитости, сделавшие имя на чужбине. И только родина отказывалась их замечать — в душе ереванцев не было лишних вакансий!

Список достопримечательностей Еревана непрерывно пополнялся за счет новых строек и памятников, улиц и фонтанов. Пополнялся и “джентльменский набор” легенд и мифов об Армении: частью правдоподобных, частью — совершенно фантастических. Правда, нельзя сказать, что ереванцы сознательно лукавили перед гостями. Сам образ Еревана создавался по этой же схеме, через фантазию, был выдуман и претворен в жизнь “на ходу”.

Сотни тысяч фанатичных экскурсоводов

Как и увлечение поисками “традиций”, увлечение демонстрацией Еревана стало всеобщим хобби. Привезти в Ереван гостей из Москвы или Парижа, из Сибири или Лос-Анджелеса было настолько желанным, что на угощение очень часто тратились последние деньги.

И гости приезжали. Ереван расцветал под взглядами гостей, наряжался фонтанами, новыми улицами, кафе, еще более ярким и вычурным освещением.

У каждого ереванца имелся в доме целый арсенал сувениров, открыток, альбомов, книжек об Армении. Ни один гость не уезжал без книжки Геворка Эмина “Семь песен об Армении”, без гравюры, чеканки, альбома Сарьяна и кофейника-джезве.

К 1968 году, когда на “Дом бесчисленных огней”, “Маленькую копию всего мира”, свалилось еще более богатое наследство, Ереван напоминал музей с сотнями тысяч фанатичных экскурсоводов…

Армяское детство

Несомненно, самой главной отличительной чертой армян является отношение к детям. Обычно эта черта плохо видна представителям других народов. Более того, почти любой армянин сталкивался с трудностями объяснения этой своей черты. Она невероятно трудно переводится в контекст других культур. Трудно привести аналоги из литературы, тяжело найти слова для передачи важных для армян чувств и переживаний. Армянин может встретить понимание собеседника в разных своих увлечениях: футболом, рыбалкой, живописью и т.п., но к его большой печали не найдет понимания в своей важнейшей теме жизни — в своем интересе к детям.

Попытки объяснить кому-то, в чем отличие армянской любви к детям от чадолюбия других народов, пожалуй, набили оскомину любому армянину…

Эта любовь абсолютна: дети — цель жизни и богатейший источник мотивации для армянина.

Во-первых, она реализована в виде личной черты характера. Это осознаваемое переживание, часть национального самосознания и содержание жизни.

Во-вторых, эта любовь совершенно одинакова у армян всех стран, в любых общинах, не зависит от пола, возраста, деления детей на “своих” и “чужих”, на маленьких детей и на детей уже повзрослевших. Для армянского подростка, например, непонятно высокомерное отношение его сверстников из других стран к “малышне”: он, как и все, беззаветно обожает детей! Точно так же, мужчины увлечены детьми никак не меньше женщин, и не в состоянии понять, почему другие народы считают эту любовь чуть ли не женской чертой характера.

В-третьих, любовь к детям у армян полноценно социализована. Она находит свой выход в огромном ассортименте типичных занятий и поступков, смысл которых, порой, еще труднее перевести на иной язык. Армяне общаются с детьми, дружат с ними, посвящают им время, силы. Армяне беседуют о детях, делятся способами еще большего служения им, рассказывают друг другу об их успехах и достижениях.

Вряд ли можно представить армянина, который каким-то путем пришел бы к сравнению своих личных интересов и интересов детей: если есть возможность отдать (шанс ли, силы ли, средства ли) детям, то он их отдаст им полностью.

Особо стоит отметить, что речь идет обо всех детях. О своих, конечно — в первую очередь, но и о любых других — тоже. Все дети красивы, умны, они — хозяева в доме, в городе, в жизни!

Если обратиться к 60-м годам — это было время первого поколения юных горожан: обласканных, раскованных в поступках, окруженных всем объемом комфорта (только-только становящегося доступным). В отличие от сверстников по Союзу, они практически не ведали ни отказа в чем-то, ни наказаний, ни ограничений. Можно представить, чего это стоило большинству родителей, но дело как раз в том, что сами родители никогда не мерили, чего это стоило. И уж, конечно, никакая “личная жизнь” просто не играла роли рядом с интересами любимых детей. Не говоря уж об “общественной” жизни.

В 60-е годы был такой случай. По телевидению показали эпизод: московский пожарный спас из огня маленькую девочку. Сам пожарный обгорел. В больнице репортеры спросили его о мотивах смелого поступка. Герой ответил: “Я выполнял свой долг”… Ереванцы долго и горячо обсуждали этот факт. “Это его КГБ заставило так сказать, беднягу!”. Представить себе, что человек не под пыткой согласится произнести подобное кощунство, они не могли. Назвать своим мотивом абстрактный “долг” вместо очевидного: “Там был ребенок”! А уж представить, что пожарный мог вправду помнить о долге, а не о ребенке, входя в горящий дом, они были вообще не в состоянии.

Воспитание в армянской семье (и об этом армяне любят рассказывать) в корне отличается от воспитания в семьях европейских народов. В отличие от них, дети в армянской представляют вершину, “господствующий класс”. Семья сама по себе понимается как организация удовлетворения желаний детей.

В России, как и в европейских странах, ребенок зависим от старших, по той “естественной причине”, что он мал. Его воспитание начинается с запретов и с ответственности перед родителями за соблюдение общих правил. С возрастом он начинает искать, с боем добывать себе право самостоятельности, право оторваться от родителей. Наконец, право осуществлять свои собственные желания, которые в детстве оттеснялись желаниями родителей (“ты мал еще!”).

Родители, преследуя цель “не избаловать, чтобы на шею не сел”, добиваются своего: ребенок, повзрослев, уходит из семьи, а родители сосредотачиваются на своей личной жизни (“мы еще молоды”).

В Армении ребенка не приучают к трудностям. Не без основания считают, что трудное детство может приучить его к плохому, к грубым, обедненным отношениям с людьми, к воспроизводству в будущем недостатков нынешней жизни. Поэтому детей старшие тщательно оберегают от любых трудностей, стремятся сохранить их чистое, доброе отношение к окружающим. При этом старшие в общении с детьми перенимают для себя их детское отношение к жизни, фактически, перенося его из желаемого будущего в свое собственное далекое от совершенства настоящее. Поэтому общение с детьми приносит старшим чувство, схожее с облегчением: оно лирично и мечтательно. Для мечты армянину нужны дети, с которыми он дружит: младшие братья и сестры, племянники, свои дети и внуки. За неимением их — ученики, соседские дети: тогда они становятся для него “своими”.

Ребенок растет в обстановке почти полного отсутствия слова “нельзя”, каких-нибудь ограничений, связанных с возрастом. Даже в тех случаях, когда его неразумные действия могут стать опасными (например, ребенок лезет под машину), его вряд ли резко осадят. Старшие постараются либо пресечь опасность не привлекая к участию ребенка, отвлекут его, даже обманут — лишь бы не создать в нем дополнительного (даже полезного!)  рефлекса опасности, страха.

Наставление ребенку делается очень осторожно, чтобы он, часом, не воспринял это как “командование” старших. Вообще армянские “разъяснения” — особое искусство. Они всегда личностны и иносказательны (“Я бы огорчился, если бы узнал, что кто-то из наших знакомых сделал так-то и так-то”). В них принципиально избегают апелляции к “общим принципам” (Например, сказав “Нельзя этого делать, и все!”, или “Что будет, если все будут нарушать правила?!”, человек рискует больше “не отмыться” от метки “чужака”).

Что терпят старшие армяне от юных соотечественников, трудно передать! Хотя как “измывательство” это воспринимает только человек извне. Например Андрей Битов описал свои “ужасные мучения” от “невоспитанных” армянских детей в книге “Уроки Армении”.

Хотя тот же Битов первым из неармян обратил внимание, что с возрастом, как это ни странно после “балованного” детства, армяне приобретают все большую ответственность, связываются все большим числом ограничений и рамок.

На самом деле взрослея, армянин все чаще выступает в роли старшего, берет на себя бремя заботы о любимых людях, становится мягче и заботливее с окружающими. Если же этого не происходит, то это воспринимается как личное несчастье, неуспех. Это в равной мере глубоко переживают и мужчины и женщины.

В Армении практически нет “переходного”, “трудного” возраста, когда подросток рвется обрасти свободу от родительской опеки. Из того детства, которое дарят армянину его родители и другие старшие не хочется бежать сломя голову. Взрослеет армянин постепенно, по мере необходимости принятия на себя новой и новой ответственности, по мере роста своих сил и угасания сил старших. Это не очень радостный процесс, и только любовь к младшим подвигает его на взросление. Любовь, радостью общения платящая за его усилия.

“Взаимоотношения взрослых и детей” в Армении лучше было бы назвать “взаимоотношениями всех людей и детей”. Еще точнее — “взаимоотношения старших и младших”, поскольку какой-то четкой грани между взрослыми и детьми не существует. Зато четко соблюдаются отношения старшинства, зависящие только от физического возраста и не зависящие от социального положения, должности. Порядок возраста, пожалуй, единственный порядок, который соблюдается неукоснительно.

Что несет с собой положение “младшего”? Максимальную свободу, отсутствие даже частичной доли ответственности за что-либо, если рядом есть “старший”. Старший не только отвечает за все, но и почти все делает сам за младшего. Он не вносит организации в их общую деятельность: скорее, сам делает все за двоих. Ни о каком “командовании” не может быть и речи. За привилегированное положение младший платит доверием к старшему, вниманием к его советам.

В семье и в “большой семье” отношения старшинства заданы раз и навсегда, и сохраняются в любом возрасте. Более того, они очень общественно значимы как для старших, так и для младших. Они важны для их социализации в среде сверстников. Важно иметь хороших детей и самых замечательных маму и папу. Например, взрослый человек, сделавший в квартире ремонт, в разговоре с друзьями подчеркнет (может даже немного слукавив), что всем заправлял его отец (т.е. он все так же силен и умен), а дети ему во всем помогали (они растут преданными семье), хотя он им и не позволил ничего серьезного делать (успеют еще, пусть их детство продлится подольше).

Дружбу старших и младших, конечно, в каждой семье наполняют совершенно различным содержанием. Это не только вопрос культуры, но и просто личностный, интимный вопрос. По отношению к социуму играет роль внешняя “оболочка” — сама значимость наличия межвозрастного общения: “успешный” человек это тот, которому есть к кому обратиться за советом.

Схема взаимодействия “старший-младший” практически полностью описывает и отношения супругов, в которых женщина, с одной стороны, свободна от многих обязанностей лежащих на женщинах в России или в европейских странах, а с другой — очень несамостоятельна. Хотя и соблазна обрести самостоятельность в европейском смысле у нее чаще всего не возникает.

Если конфликты в семье приводят к тому, что женщина или мужчина остаются одни, то окружающие реагируют на это острой жалостью: потеря заботящегося, как и потеря предмета заботы — это самая глубокая трагедия.

В 60-е годы, как только появилась такая экономическая возможность, увеличился возраст вступления горожан в браки: в продлении детства были заинтересованы как молодые люди, так и их родители. Более того, массовое переселение в малогабаритные квартиры могло ухудшить общение в “больших семьях”, на что население ответило увеличением рождаемости (которая с 20-х годов все время падала).

Интересно, что немногочисленные русские в Армении с 60-х годов стали активными сторонниками “армянского стиля” воспитания детей. Этому способствало отсутствие у русских каких-то изолированных от армян общин, а также наличие хороших “переводчиков” в лице русскоговорящего слоя армянской интеллигенции.

Отношения “старший-младший” перенеслись в 60-е годы и на служебные взаимоотношения. Типичным для этих годов был приход молодых образованных инженеров на производство, где работало старшее поколение рабочих. Все наладилось по естественной для семейных отношений схеме: “желание” младшего (например, директора), выраженное в просьбе (не дай бог — в приказном тоне!) охотно и с душой брались выполнять его старшие друзья (рабочие). Никакой зависти к положению начальника, совсем наоборот: “это наш мальчик, надо обеспечить его успех, надо помочь ему продвинуться!”.

Образ женщины 60х

Возникновение новых образов мужчины и женщины в Ереване 60 – х годов — явление не исключительное. Шестидесятые принесли с собой большое количество героев многим странам мира, в особенности странам-победителям во Второй мировой войне. Поколение детей войны искало свои черты очень активно. Достаточно вспомнить образы, связанные с молодежным движением во Франции и США, образы первых космонавтов, герои таких кинофильмов, как “Я шагаю по Москве”, “Здравствуй, это я” и др.

Обрасти национальный образ было, по-видимому, очень важно всем трем народам Закавказья. Одновременно в трех республиках вышли в свет героические эпосы в новых редакциях. Национальные киностудии одновременно сделали фильмы в более личностном ключе, в стиле, близком итальянскому неореализму. Песни о Тбилиси, Ереване и Баку тоже появились одновременно.

Первый национальный женский образ появился в Грузии. Его “собирательно” создали юная шахматистка Нонна Гаприндашвили, юная певица Ирма Сохадзе и героини знаменитых “грузинских короткометражек” “Рельс” и “Зонтик”. Большеглазые романтичные горожанки не в первом поколении, с непременной челкой и обязательным атрибутом самостоятельности в руках: будь то шахматы, нотная папка или зонтик (по сюжету фильма — символ самостоятельности выбора женщины).

В Армении аналога им не нашлось. Женские героини кино были удивительно безликими, с единственной выделяющейся чертой — преданностью и терпеливостью.

Запоминающийся образ армянки на телеэкране создала чтица Сусанна Габриелян. Благодаря ее вдохновенному исполнению стихов Сильвы Капутикян, Эдуардаса Межелайтиса, Паруйра Севака и Андрея Вознесенского, ненадолго в Ереване прижился образ романтичной девушки с книжкой стихов. В 60-е в Ереване была актуальна любовь к Еревану, а любовь к женщине еще не нашла обобщений в культуре.

Кроме того, образ суперактивного мужчины-ереванца совершенно “забивал” женские образы. И, увы, они в Ереване так и не появились.

Ереванцы частично осознавали это: вот, в Тбилиси есть свой женский образ, а в Ереване его нет.

Единственное, что осталось от женского образа 60 – х годов, это слова из песни “Оф, сирун, сирун”: “Невиннейшей любовью я полюбил тебя,/ А ты, несправедливая, предала меня”. Армянский мужчина придавал собственным чувствам к женщине немножко большее значение, чем самой этой женщине…

                                                    Образ мужчины 60-х     

“Потерялся мальчик, ему сорок лет, / Мама с папой плачут — где наш Карапет?” — так ереванцы подтрунивали над собственным показным образом инфантильного “маменькиного сыночка”. Подтрунивали, и одновременно очень любили этот образ.

Это был образ “себя” для “внешнего употребления”, для объяснения собственного поведения “чужим”.

Для родных и близких, для таких же ереванцев, которые ценили в мужчине пылкую любовь к родителям, к детям, заботливость, способность советоваться с родными, преданно им служить, держать слово — объяснения не требовалось.

Другое свойство, мало известное в армянах другим народам, это “мягкость”, схожая с той gentleness, от которой происходит слово gentleman.

Наконец, самым ценным положительным свойством ереванца была способность оставаться самим собой, таким, каким был раньше. “Он изменился” — это трагедия.

Невероятна активность армянских мужчин. Тотальное право на инициативу, и тотальная ответственность, инструментом которой является собственное “я”. Я — это моя жена, моя работа, мои дети, мои родители. Я за них полностью отвечаю, я за них все решаю, да все сам за них и делаю.

На женщин и детей активность армянского мужчины производит парализующее инициативу действие. С другой стороны, вся активность мужчины целиком направлена на удовлетворение их желаний. Такая жизнь “как за каменной стеной” не очень располагает к борьбе за собственные права в их европейском понимании…

В 60-е этот образ обогатился современными “шестидесятными” чертами. Ум, самостоятельность и глубокая мужественность в сочетании с внешней инфантильностью создали образ армянского интеллигента. В кино это были образы Лени из фильма “Путь на арену” и образы друзей-физиков из “Здравствуй, это я”.

Образ ереванца “на экспорт” начал формироваться именно в 60-е годы, когда частыми стали поездки за пределы Армении, да и в Армению приезжало множество гостей. Этот образ носил черты имитации “мужественной брутальности”, которая в армянском исполнении получалась довольно злобной и нервной. Это естественно, поскольку шла она “от головы”, строилась осознанно. Более того, озлобление вызывала неожиданная для армян “нечитаемость” их настоящих символов мужественности со стороны представителей других народов.

Может быть, самая главная причина конфликта с представителями других народов заключается в следующем.

Действия армянина в среде “своих” начинаются обычно с публичной декларации или демонстрации своих намерений, своих мотивов. Это “прочитывается” окружающими, что позволяет человеку избежать неодобряемых средой действий (чего он бы ни в коем случае не хотел).

Не встретив неодобрения на свое “преддействие”, армянин приступает к самому действию. Если же “преддействие” не было понято окружающими, и уже само действие получает неодобрение или встречает отпор, армянин может расценить это как “предательство”…

Демонстративность поведения армян создавала проблемы именно в 60-е годы. Ереванская среда, где молодежь разных взглядов свободно высказывала свое мнение, а демонстративность поведения одного не означала ущемления прав другого (наоборот, была способом реализации вежливого поведения), все-таки разительно отличалась от общесоветской действительности. Вне Армении демостративность воспринималась как стремление лидировать, как намерение отхватить кусок побольше, а за слишком свободные взгляды ереванцы 60-х снискали всесоюзную славу невоздержанных на язык, бесшабашно смелых, “антисоветчиков” и развратников.

Например, армянина, носящего бороду, за пределами Армении тут же относили к числу тех отчаянно храбрых борцов за право молодежи носить бороды, дискуссии о которых шли во всех газетах. В то время как армянский бородач не имел за спиной опыта борьбы за свою бороду. Он носил ее для красоты, подражая, например, поэту-лирику Саят-Нове. Что, конечно, дома не встречало никаких “комсомольских” реакций.

Аналогично, исполнители джазовой музыки, выезжая на гастроли в другие республики, видели не только теплый прием, но и непомерно бурные, “идеологические” реакции как борцов за джаз так и “бойцов идеологического фронта”, что повергало нетренированных музыкантов в ужас. По рассказам одного из них, прошло немало времени, прежде чем они стали осознавать, что занимаются рискованным и неугодным властям делом. Дома, в Армении, им об этом ничего не говорили…

Этот контраст осознавался уже в 60-е годы, об этом много шутили. Разговоры 60-х были полны “охотничьих рассказов” о поездках и успехах (в командировочных делах ли, у женщин ли), связанных с “геройским” поведением.

Однако радовались, да не очень: такой образ носил опасные, конфликтные черты, что было, на взгляд большинства армян, очень неприличным.

Ереванцы постепенно старались перестроить сложившийся у других народов образ о себе в сторону более “безопасного” и понятного, что удалось только к 80-м годам. Здесь отметим лишь, что именно этой “спасательной операции” по искусственному созданию безопасного образа в глазах соседей были посвящены почти все без исключения кинофильмы армянского производства.

Вечно ищущий общих черт с внешними сообществами армянин, а особенно ереванец 60-х, открывавший для себя Россию, Грузию, Прибалтику, США, Францию, учился объяснять свои действия словами и мотивами, взятыми из других культур. Шла адаптация без адаптации. Скорее — перевод, чем заимствование. Армяне нашли себя, и намерения менять себя для связи с внешним миром у них не было. Надо было научиться просто получше себя “объяснять”.

Промышленность и наука Еревана

Если “Ереван культурный” рождался у всех на виду, и многие старшие ереванцы могут рассказывать о нем без конца, то Ереван промышленный и научный создавался под покровом тайны.

Между тем, и здесь кроется много интересных загадок. Даже в нынешней Армении немногие знакомы с тайнами создания армянской промышленности.

Уже в 90-е годы по долгу службы знакомясь с данными Госкомстата о промышленных предприятиях Армянской ССР, я [Армен Давтян] был поражен, не увидев в их списке ни одного из известнейших заводов или институтов. “Данные о стратегически важных предприятиях хранились в Москве и не были доступны руководству республики”,— объяснили мне. Выходило, что руководство Армянской ССР осуществлялось без учета ПО “Поливинилацетат”, Армэлектрозавода, Канакерского алюминиевого завода… Как такое могло быть?

Мечта армян о своем городе была в большой мере именно промышленной. В знаменитом стихотворении “Кудрявый мальчик” Егише Чаренц видел в мечтах “город на заре с дымящимися трубами заводов”. 50-60 годы создали много рабочих мест в горной промышленности и энергетике, однако желание рабочих кадров и иногородней интеллигенции жить именно в Ереване было создавала такой сильный приток их в столицу, что нужда в новых предприятиях стала быстро расти.

Собственные инженерные кадры, обученные в Москве, переехавшие из Тбилиси, Баку, и, наконец, городов зарубежья, были очень инициативны, стремились занять места на производстве и в науке.

Конечно, препятствием на пути всяких инициатив была партийно-номенклатурная система, директивное управление советским хозяйством…

…К которой армянская научно-инженерная мысль сумела найти свой “ключик”.

В то время в СССР существовало 2 типа министерств: союзно-республиканские (имевшие в республиканском совмине свои аналоги) и союзные (руководившие предприятиями прямо из Москвы, в обход республиканских властей). Эти последние владели самыми важными, стратегическими отраслями промышленности. Самыми наукоемкими и передовыми технологиями оборонного профиля. По сути, это были “государства внутри СССР”, обладавшие, к тому же, огромной мощью. Должностные лица от министра до руководителей заводов входили в “золотой запас” руководящих кадров страны.

Вот к этим защищающим от местных властей министерствам и обратили в свой взор инициативные руководители.

Первыми, как ни удивительно, оказались вчерашние “иностранцы” — новоприезжие армяне. А конкретнее — те, кто не нашел места в Ереване в качестве директора очередной сапожной мастерской или фотоателье (любимые сферы приложения новоприезжих), и был поселен “на выселках” — в городках Чаренцаван и Арарат, целиком застроенных “хрущевками”. Они умудрились добиться для своих градообразующих заводов перевода в подчинение союзным оборонным министерствам. Их жизнь сразу изменилась. Получив военные заказы, они вышли из под опеки республиканских властей, а “глаз Москвы” был все же далеко. У руководства заводов создавалась возможность для проявления некоторой самостоятельности.

Вслед за ними начался бум в Ереване. Каждый год создавались многие десятки заводов и институтов, подчиненных Миноборонпрому, Минэлектротехпрому, Минсудопрому, Минприбору, Мингео, Минэлектронпрому, Минсредмашу (ядерному ведомству).

В московских ведомствах ценили изобилие грамотных кадров, к тому же их подготовкой занялись отличные местные институты и техникумы. Все это давалось союзным ведомствам легко: без завоза рабочих и инженеров, как во всех других республиках!

В 60-е годы в Ереване производились уникальные полимеры для военных целей, клеи, станки, вычислительные машины. В многочисленных институтах разрабатывались передовые области физики и химии, кибернетики и электроники, энергетики и точной механики.

Все большее число институтов и заводов добивалось для себя статуса секретности. Для этих целей союзным чиновникам отвозился коньяк, устраивался их приезд в Армению… Несомненно, большим количеством шикарных пансионатов и домов отдыха Армения обязана руководителям таких предприятий, которые имели долгосрочную программу обработки своих московских патронов с целью усиления их покровительства.

Удаленность руководства давала возможность руководителям предприятий вольно обращаться с финансами, сырьем, реже — конечной продукцией. Создалась возможность пускать их “налево”. Это была та золотоносная жила, которая срастила часть руководства предприятий с криминалитетом. Побочным эффектом чего стало резкое снижение банальных квартирных и карманных краж: преступники переключились на махинации и подпольные производства.

Республиканской осталась практически только обувная промышленность. Она осталась несекретной. Спроси ереванца, какая специальность была самой популярной в 60-е. Наверняка скажет — “обувщик и строитель”. В то время как на самом деле это были электронщик и химик. Только секретные — даже родной армянский Госкомстат о них не знал…

В результате засекречивания и тайной “приватизации” секретными стали даже такие заводы, которые производили обычные болты и гайки (завод “Метиз”: остановку трамвая у этого завода так и называли — остановка “Болт и гайка”), или столовые приборы (у этого “секретного” завода в Эчмиадзине вечно толпились приезжие, желающие приобрести отличные вилки и ложки).

Но казусы казусами, а социальное влияние бурного взлета промышленности и науки было крайне благотворным для всей Армении. Во-первых, армянская любовь к образованию подтвердилась успехом тех, кто занял ведущие позиции в науку и промышленности на первых ее шагах. Имена многих из них, в отличие от “варпетов” культуры, не стали общеизвестными. Но в людях укрепилось желание непременно дать как можно лучшее образование детям, усилилось внимание к институтам, уважение к учителям, преподавателям.

Надо сказать, образ инженера, ученого и учителя (да и врача) в Армении резко контрастировал с общесоюзным. Как и во всей стране, это были не самые высокооплачиваемые люди (кроме крупных руководителей). Но в Армении отношение малообразованных рабочих к образованным интеллигентам оформилось в 60-е годы как отношение отцов к любимым детям: за интеллигенцию “болели”, ее любили слушать, ее считали цветом нации. Старшие, малообразованные слои считали: “Это наши дети, мы трудились, чтобы они получили образование. Они — наше будущее”.

 Мало кто вне Армении поверит, что интеллигент (в правильном смысле — специалист, профессионал) носил свое имя с гордостью. Его по возможности оберегали от бытовых проблем, без которых не обходилась жизнь других людей, его искренне уважали: работники ЖЭКа и милиционеры в том числе.

Пожалуй, социальная обстановка вокруг научной и промышленной интеллигенции стала главным залогом тех успехов, которых добились ученые и производственники Армении.

Сведения о них не очень известны, поскольку имели оборонное значение. Но теперь о них можно хотя бы перечислить. В промышленности это уникальные полимеры и строительные материалы, солнечные батареи для космических аппаратов, точные измерительные приборы и эталоны, электроника от первых транзисторов до микросхем, первые электромузыкальные инструменты, лучшие в стране вычислительные машины (а в 80-х Армения выпускала уже 6 марок компьютеров — от микро- до больших), лазеры и лазерные кристаллы, целый ассортимент систем слежения, датчиков и автоматики, СВЧ-аппаратуры и промышленных роботов…

В науке это целый ряд достижений мирового класса в области физики высоких энергий, космических лучей, астрофизики, радиофизики, кристаллографии, тонкой органической химии, молекулярной биологии, и, наконец, мощнейший в Союзе исследовательский потенциал в области электроники.

Начало всему этому дали 60-е годы. А главное, именно тогда создался образ ереванца — высокограмотного, активного, крепко связанного со своей средой и ищущего пути в будущее для своей семьи, своего окружения, для любящего его народа.

В основу кинофильма “Здравствуй, это я”, была положена биография физиков братьев Алиханянов, создавших станцию космических лучей на горе Арагац и основавших Ереванский физический институт с его знаменитым электронным ускорителем.

Финальный эпизод фильма знаменателен. Шагающий по горам, как по городской улице, молодой физик в модной клетчатой рубахе встречает старого священника. “Сын мой, куда ты идешь? Не потерял ли дорогу в этих горах?”, — спрашивает батюшка. “Не беспокойся отец, места тут мне знакомые”, — совсем с другой, “городской” интонацией отвечает физик. Эти горы — продолжение улиц Еревана, его дел, его целей. Для физика эта станция космических лучей почти на вершине горы — родной дом на улице родного города.

 

Это был недолговечный период расцвета Еревана. Это тот солнечный Ереван, который остался как мечта и прекрасная сказка, как недосягаемая цель, как “золотой век”, к которому, увы, нет возврата, как первая и последняя любовь даже в памяти тех, кто его почти не видел, не застал – у современного юного поколения. Кажется, это был единственный по-настоящему счастливый советский город, который был ребенком советской империи, и как ее дитя, знал только любовь и ласку и сам любил ее наивной преданной любовью. Вряд ли сейчас это можно вполне понять.

 

День сегодняшний

 

Юные жители города-мифа

Мы приводим, с самыми незначительными купюрами, рассуждения сегодняшней молодежи о судьбе Еревана. Я, Светлана Лурье, собрав однажды у себя дома несколько студентов университета и включив диктофон, о котором быстро забыли – вспоминали, только, когда он почему-либо “не хотел” записывать, предложила им поразмышлять о значении, о настоящем и прошлом Еревана.

- Тот Ереван был какой-то очень родной, мягкий, ласковый, какой-то материнский Ереван. Потом я долго жил в Тбилиси, а когда я в 90-е годы вернулся сюда, это была совсем другая какая-то атмосфера, на много более жесткая.

- И я хочу сказать насчет мягкости Еревана. Я, конечно, тогда тоже ребенком была. Но я вспоминаю совершенно другие отношения между людьми. Мама меня всегда брала с собой на работу. Она тогда в Академии наук работала. Там говорили, не знаю…

- Музыка, искусство, кино?

- Да, но не только об этом. Люди проводили дни спокойные какие-то, они имели свой ритм. Сейчас по-другому, сейчас жестко. Работа по ночам делалась. А вот днем рабочие часы никто не использовал для того, чтобы работать. Днем это были часы общения. Я это великолепно помню. Мои родители приходили ночью и работали, а днем никого невозможно было застать за работой. По вечерам все открытые кафе были заполнены людьми, которые что-то обсуждали, о чем-то говорили.

- В каждом кафе был свой контингент.

- Сейчас, в принципе, тоже есть.

- Ну сейчас не знаю. Сейчас, например, “Поплавка”[15] нет, много нет. Стиль изменился, стиль изменился резко.

- Современный “Поплавок” напоминает какой-то провинциальный Париж. Входишь, там какие-то все занятые люди, о чем-то сидят, говорят. Сотовые звенят. Ну совершенно другой “Поплавок”.

- У большинства людей была специальная одежда, специальные какие-то атрибуты, которые надевали, когда ходили в Оперу, например. А сейчас может звенеть сотовый телефон – это вообще отпадное что-то.

- Этот старый Ереван, возможно, отчасти и сохранился. Может быть он даже возрождается. Мы с моим другом недавно разговаривали и отметили, что, наверное как-то возрождается, потому что опять появились эти открытые ночью кафе.

- Сейчас темпы стали другие, люди стали стремиться скорее добраться домой, там сесть за что-то. Я вот это замечаю, даже те мои друзья, которые раньше предпочитали сидеть где-нибудь в кафе, болтать о чем-нибудь, сейчас стремятся домой.

- Дело в том, что публика, которая раньше сидела в кафе – разъехалась, а провинциалы засыпают обычно рано. Ночью в кафе сидеть – это как бы не то чтобы неприлично, но не принято и странно. Как я понял из разговоров на нашем курсе, ночное времяпровождение вне дома – это что-то не очень хорошее. Ночью надо сидеть дома.

- А что ночью делать?

- Спать, наверное. Как-то в группе я сказал, что в 10 часов еще не проснулся, они были просто шокированы этим. Кто же днем спит?

- Сейчас больше говорят, где какую разборку учинили, мальчики в основном, и кто из какого тага и у кого в каком таге есть знакомые.

- Таг, понимаешь… Я не знаю, есть ли такой армянский мужчина, который в определенном возрасте, например, в 13 – 14 лет не сидел на корточках в своем таге. Я, например, сидел на своей остановочке и очень этим даже доволен.

- Знаешь, когда этот спад в Ереване произошел. В те годы, когда без света сидели. У наших соседей была такая любимая песня. Все знают “Подмосковные вечера”. они взяли музыку этой песни и сделали эту песню под Ереван. По вечерам, когда собирались все вместе, потому что света не было, и не было куда пойти, вот тогда тип Еревана изменился полностью. Они пели эту песню. Там были такие строчки: “Транспорт движется и не движется, не могу уже я ходить, если б знали вы, если б знали вы, как любил давно я по городу побродить.” То есть, вот то главное, что уже нельзя бродить по городу. Ереван всегда был городом, по которому можно было бродить. Эта песня лично для меня больше всего отражала замену одного города каким-то другим. И стиль отношений изменился сразу.

- В это время ночная жизнь города умерла.

- Не то чтобы умерла, она перешла в дома, в квартиры. Люди сидели до поздна, но уже у себя дома.

- Я все пытаюсь эту песенку вспомнить: “В сутки свет дают только два часа, а вода течет иногда, если б знали вы, как мне дороги, эти самые два часа.” “Не слышны в саду даже шорохи, все порублено до конца (это были годы, когда рубили деревья), если б знали вы, как мне дороги ереванские вечера.” В Ереване все время были сады. Например, у нас в Масиве этот сад посадили сами студенты, в самый разгар семидесятых, их приводили сюда, чтобы сад посадить. А сейчас этого сада уже нет. Ни одного дерева нет. Те же самые студенты выросли и срубили деревья.

-Вы смотрели “Мер бакн”?[16] Вот это новый Ереван. Честно. Я не говорю, что фильм хороший, но там много материала как раз насчет Еревана.

- А “Ереван-блюз” смотрели? Он на много больше отражает.

- Господи, какая мысль у меня возникла. В последние годы все фильмы, которые снимались – они почему-то о Ереване. Причем отражают ностальгию по старому Еревану. “Ереван-блюз” – это просто о человеке, который тоскует по своему городу. И там песни Рубена Ахвердяна по всему фильму идут. И весь этот фильм отражает ностальгию по городу, по Еревана, какой он был. 

- Там слов не очень много, но те, которые были вошли в обыденную жизнь. Ты спрашиваешь, как дела, а он отвечает тебе формулой из этого фильма. Но правда это немножко прошло. “Может я умер, не говорите мне, чтобы у меня настроение не упало.” Юмор специфический и его как раз сейчас много в обыденный лексикон вошло. Стиль фильмов по сравнению с теми, которые раньше снимались в Армении полностью изменился. Это любительские фильмы, но других не снимают. Но почему-то они все как раз про Ереван. Я никогда над этим не задумывалась.

- Эти фильмы очень жизненные. Они действительно отражают то, что есть. И фразы из этих фильмов… Они вошли в жизнь. Люди разговаривали этими фразами.

- Там постоянно идет эта параллель. Герой этого фильма (“Ереван-блюз”) ходит по Еревану, в ресторане “Москва” поют какую-то песню. Ему жутко не нравиться, почему певец изменил эту песню. Там та же самая мелодия, но он поет по-другому. И эта параллель постоянно идет. Вот например, надо петь так. То есть в старом Ереване эту песню пели так, а сейчас эта песня изменилась. Он всех как бы учит, доказывает, что не надо так. Надо вот так. Ностальгия самая прямая по Еревану. Человек скучает по своему городу. До этого в Армении таких ностальгических фильмов кроме как о Западной Армении не было. А теперь – ностальгия по Еревану, по живому городу, о котором уже говорят не как об этом городе.

- А вот “Наш двор” - наоборот. Это – о современном городе.

- О настоящем городе, но в юмористическом духе.

- Он должен был отражать эту новую реальность, высмеивать эту новую реальность. Но оказывается, что стереотипы поведения из фильма входят в жизнь. Люди смотрят этот фильмы и потом неосознанно начинают вести себя так, как его герои.

- Люди очень изменились. Одно дело это был таксист Авет, который над нами жил, а другое дело его сын Гого. Совершенно разные люди. Авет очень хороший был человек. Я все детство с ним провел в разговорах. Авет все время сидел на скамеечке, которую сам сделал и они с евреем Мовсесом говорили все время о политике. Ну я маленьким ребенок слушал это все. А другое дело их дети – это совершенно другое люди.

- Соседи тоже изменились. Я уже не говорю, что все время друг к другу ходили и дверь была открыта. А сейчас все запираются.

- В последнее время вокруг меня всё, куда я не иду, слышу – вот Ереван – такой провинциальный город. Тут взаимоотношения провинциальные. Так постоянно говорят и однокурсники. Есть какой-то такой стереотип. Я не думаю, что раньше, что взрослые говорили о Ереване как о провинциальном городе. Он был чем-то важным для армян, центром мира. Он действительно таким считался. Говорили о Ереване совершенно в другом тоне, совершенно другие слова употребляли. А сейчас самое такое распространенное как раз: “Ереван – это провинция. Что тут делать?” Долго я это слушала, слушала. Мой однокурсник Арсен – даже он это говорит. В тот день мы на концерте были, рядом со мной незнакомая девочка сидела, моего возраста примерно. И она сказала так: “Вот почему-то музыка в провинции всегда плохая, тут на фортепиано не умеют играть, на скрипке не умеют играть. А вот театры в провинции всегда были хорошие. И вот в Ереване сейчас тоже театры хорошие…” И вот это меня знаете на какую мысль навело? Ведь в советские времена Ереван теоретически как бы больше был провинцией. Независимого государства как такового не было. Ереван был центром Армении, но не центром страны. А сейчас он стал центром страны, но стал больше восприниматься как провинция.

- На самом деле на столицу он как бы и не тянет.

- Очень даже тянет.

- Это от людей зависит. В своих фантазиях я его вижу даже столицей империи, потому что у него очень имперская архитектура. Это не просто мои фантазии. Это подпольная воля армянского народа. И он станет столицей империи. И это мой город, я хочу в нем жить и работать.

- А почему он имперский город?

- Архитектура, во-первых имперская. Тбилисская архитектура, хотя грузины ей очень хвастаются, это провинциальная архитектура окраины России. А Ереванская архитектура действительно имперская. Он и по кругу к тому же построен, как имперские города. Это тоже какой-то смысл имеет, я думаю. И в принципе, это зависит уже от людей и от нас.

- Помимо людей которые в нем живут, сам город несет в себе какую-то такую идеологию. Архитектура ведь тоже идеологию несет. И эта идеология сохраняется вне зависимости от людей. Даже если бы здесь жили одни кяварцы[17], то по своему подпольному духу он остался бы имперским.

- У нас был преподаватель, который говорил, что Ереван какой-то фальшивый город. Я очень удивилась тогда. Город, говорит, это на самом деле центр, который сам организуется. Не берет кто-то, архитектор какой-то – нарисовал вот, начертил и вот построили этот город. А город – это когда кто-то прибыл откуда-то и решил здесь жить. Так исторически возникали все города. Он говорит, что поэтому у Еревана нету будущего.

- А вот наши неоязычники, как это не экстравагантно, считают, что Ереван был основан когда-то очень давно, основан еще как только человечество стало, так значит Ереван и был. Потом он, значит, во время потопа исчез, потом он снова возродился с помощью какого-то ритуала и что это вообще вечный город, который возрождается все время. Что-то вроде Рима. И есть даже представление о небесном Ереване. И что он так циклически возрождается. Какой-то там его прообраз там, на небесах.

- И многие в это верят?

-                                 Не знаю. Это распространенная вещь вообще-то.

            - И вот что играет важную роль в восприятии Еревана самими ереванцами – это то, что он играет роль наследника столиц Армении.

- Дело в том, что ни одна столица Армении в принципе никогда не выживала. Она всегда разрушалась. И вот я на счет имперского города задумалась как раз – почти все они планировались как столицы империй.

- Как бы несостоявшиеся столицы империй.

- Только Тигранокерт был запланирован… 

- Арташат был…

- Это чистая легенда.

- Нет, Арташат тоже был запланирован.

- А Ани?

- А Ани когда был имперским городом?

- Ани тоже был запланирован.

- Там были маленькие армянские царства и Ани…

- Нет, у армян не было имперских амбиций.

- А как не было? Вот все города, все столицы, вот я как задумываюсь, строились с целью стать центром.

- Центром чего?

- Армян.

- Империя – это не центр армян. Империя – это центр чего-то большего должно быть, чем армян.

- Мне кажется, что Тигранокерт, как несостоявшаяся столица несостоявшейся империи, он как-то наложил свой отпечаток на Ереван.

- Сейчас Ереван стал столицей какого-то непонятного государства. Армяне отвыкли или и не привыкали действовать в столь малых масштабах. Это какое-то игрушечное государство.  Непонятно, зачем им заниматься.

- Да, и поэтому собирают миллион подписей за присоединение к России и Белоруссии.

            - Потому что Ереван не мыслит себя вне империи. И та империя, которая была, была своя для Еревана. В каком-то смысле он был ее столицей. Ну одной из столиц. Поэтому и архитектура имперская, и дух, и стиль.

- Я где-то читал даже про какую-то клаустрофобию национальную в масштабах этих 30 тыс. км. Потому что это непривычно.

- Еще сто лет назад в представлениях армян Армения была намного больше.

- И не только это. Ереван хоть куда ни шло. Это город армян.  Армяне живут по всему миру и ощущение пространства совершенно другое.

- Сейчас ереванцы воспринимают Армению именно как Ереван. То есть не учитывают, что есть еще Ленинакан, есть еще районы какие-то.

- А в пошлом году я столкнулась с таким странным явлением. Я всегда считала, что Ереван и районы находятся в некоторой оппозиции. И вот я столкнулась, что зангезурцы называют себя Ереваном. Они относят себя к Еревану. То есть Ереван расширился. У них идет резкое противопоставление себя Карабаху и в этом противопоставлении они называют себя Ереваном.

- Может Ереван как центр Армении?

- Нет! Когда первый раз я ехала в Лачин (район Карабаха), со мной в автобусе одна женщина ехала. Как только мы доехали до границ Сюника, вот в эту дорогу въезжаешь, коридор, она показала сразу на Лачин и сказала “Ереванцы – здесь, а карабахцы – там”. В Ереване. И вот в том плане, что карабахцы стали хозяевами Еревана.  Но дело в том, что ведь в Лачине не только ереванцы. И потом я несколько раз там сталкивалась с этим: все говорят, вот мы ереванцы, приехали жить здесь. Причем это говорят люди, которые не жили в Ереване. Жили в Абовяне, или там в Нор Хачне. Спрашиваешь: откуда ты? Говорит: я из Еревана. Я спрашиваю: где твой дом? Отвечает: в Нор Хачне. Или опять? Откуда ты? Из Еревана Где твой дом? В Аштараке. То есть это не Ереван, а ощущение такое, что они ереванцы. Интересно. И вот так совершенно едино они отвечали, что они из Еревана. А вот в Степанакерте наоборот. Там совсем другое отношение к ереванцам. На улице они сразу разбирают, кто из Еревана. Я очень громко, как всегда, говорила. И все прохожие оборачивались. И моя подруга мне сделала замечание. Она сказала: “Слушай, ты ведешь себя как ереванка. У нас и раньше не очень хорошо к ним относились, а сейчас как будто ты пришла и диктуешь как бы. А ереванцы считают, что карабахцы задавили сейчас ереванцев.

- Об этом сейчас много говориться. Вот президент карабахский и вообще карабахцы пришли и нас подчинили.

- Это - типичный снобизм русскоязычных армянских интеллигентов. Они считают, что они приобщены к российской культуре.

- А что не так? Это и сейчас верно.

- А вот об американцах – сейчас самая модная тема их ругать.

- Ереван – центр чего?

- Все формируется в Ереване, а потом распространяется уже в несколько искаженном виде в провинцию. Идеи, формы поведения, культура.

- А вот вам не кажется, что влияние периферии сейчас сильнее, чем влияние города на периферию.

- Какой периферии?

- Армянские районы, скажем так.

- А Араратский район – периферия?

- В принципе, периферия. В сознании ереванца – периферия. Ереван, он больше ничего не замечает.

- А Карабах – центр?

- Интересный вопрос очень. Карабах –центр для самих карабахцев. Карабах ереванцами воспринимался как граница, как какой-то фронт. Карабах – явно не центр.

- Нет, мне кажется, что в предшествующий период было как бы два центра, Ереван и Степанакерт.

- Да. Ереван и Карабах одновременно были конкурирующими центрами.

- В принципе у армян есть еще два центра – Лос-Анжелес и Москва. Именно сейчас воспринимаются центры одного порядка – Ереван и Карабах и центры другого порядка – Лос-Анджелес и Москва.

- А почему Лос-Анджелес центр? В каком плане? Он что-то решает для Армении?

- Ну, наверное, решает. Кое-что решает. Многие оттуда получают деньги.

- Но как влияет Лос-Анджелес на поведение армян?

- Или не идеи?

- Лос-Анджелес почти не влияет. Но вот Москва точно влияет. Москва это что-то очень престижное в представлении нашего народа.

- Было, наверное?

- Нет, есть до сих пор!

- Если в Москве бывал – значит уже такой парень крутой.

- Это до сих пор есть. Например парни из нашего двора, те, которые поехали в Москву жить. Если кто-то был в Москве и общался там с кем-то – это уже говорит о каком-то классе.

- Я на улице познакомился с парнем. Он вторым вопросом: “А ты были в Москве? … Ты был в Москве!” Сразу он изменился.

- И это часто спрашивают: ты в Москве был? А в каком году? А в каком районе жил? А с кем ты там общался? Я сказал, что очень коротко там был, не успел ни с кем общаться.

- Знаете, что самое интересное. Я заметила только что. Вот этот ереванский стереотип, когда с кем-то знакомишься: откуда ты, из какого таган Еревана. И когда человек приезжает из Москвы… Вот я вспоминаю, вот я приехала, меня многие спрашивали, где я там жила. А Москва это не такой город. Это другой контекст. Контекст Еревана, то, что действует в Ереване переносят на Москву.

- А какой там контекст? Нет ли там аналога таган или мазла?

- У них соседей даже, может, не знают близких.

- Может у них люди приезжали из деревни и создавали свои маленькие мирки.

- Я два года, например, останавливалась в Марьиной Роще и только потом я узнала, что это Марьина роща, потому, что у них как-то так назывался магазин.

- Вот тот раз в передаче, “Старая квартира” говорили, как Арбат сделали закрытой улицей и там люди рассказывали, как они помнят своих арбатских соседей. Вот те, кто жили на таких улицах – там другой колорит, другой тип общения. Но в новых районах я думаю не так.

- А сейчас восприятие Москвы какое? Москвы, Петербурга, России?

- Ну Петербург здесь особенно не фигурирует. Москва - это центр. Но это понимается для кого как. Для одних, Москва – это место, где можно сделать хорошие деньги. А для других  - это место, где можно попасть в хорошие театры или музеи.

- Воспринимается, как место, где можно приобщиться к высокой культуре. Вот здесь провинциализм, а там уже центр.

- Я очень много раз сталкивалась с тем, что говорят, я боюсь теперь ехать в Москву. Я очень любил Москву, но теперь я боюсь столкнуться с враждебностью. Я боюсь увидеть, то, что стало.

- Наш сосед говорил: я боюсь, я боюсь. Он аспирантуру там кончал и работал там. Сурик. 10 лет он не был в Москве после этих событий и вот наконец в этом году он поехал в Москву, после такого расставания. А когда вернулся, сказал: я ненавижу этот город. Он, который обожал, целыми днями только о Москве и говорил, для него это был единственный, я не знаю, символ и критерий, он совершенно изменился.

- Есть ностальгия по старой Москве.

- Я как-то обратила внимание, что в Ереване часто можно услышать песню “Дорогая моя столица, золотая моя Москва”.

- Правильно. Очень многие пели эту песню.

- Ее пели от депрессии, от одиночества.

- Наша соседка каждое утро раз по десять от тоски пела эту песню.

- От одиночества такую песню! Другую хоть бы!

- Многие как символ ненавистной новой Москвы воспринимают памятник Петру. Петр, который, всю жизнь ненавидел Москву, и вот его памятник…

- Он страшный, он огромный, весь этот Петр, он такой железный.

- А вот интересно: Ереван, Москва, все эти советские города стали меняться вместе. Вот когда говорят: Ереван потерял свое лицо?

- Я сравнивала лица городов начала девяностых годов. Я в эти годы активно ездила и в Петербург, и в Москву, и в Тбилиси, и, разумеется, Ереван. Удивительная параллель. Все наши города вдруг стали базарами, просто открытыми базарами, и внутренне, и внешне; и люди стали одновременно и покинутыми и одинокими.

 

К семидесятым годам самобытная культура Еревана достигла своего пика. В самом начале девяностых она рухнула. Ереван, казалось, превратился в город почти не помнивший самого себя, свои истоки, свои ценности, свои мечты, свое предназначение. На горол, как густой туман опустилось темное облако апатии и безысходности. Потом он вроде бы преободрился, расцвел яркой рекламой, разноцветной подсветкой многочисленных уличных кафе. Он, проживший четыре года без электричества, теперь купался в нем, словно бы стремясь наверстать упущенное. Но прежним Ереваном он не становился. Словно бы память после долгих годов прострации не вполне вернулась к нему. Он, казалось, перестал быть живой легендой, городом-мифом. И даже политическое первенство, казалось уступил молодому и напористому Степанакерту. Так казалось. Нынешние студенты, чьи голоса, Вы, читатель: только что слышали, практически не помнят прежнего Еревана. Тогда, когда все рухнуло, они были еще детьми. И выросли они в период безвременья. Я (С. Лурье) никогда не забуду рассказ одного учителя. В ответ на замечание: ты теряешь время, ученик ответил: а сейчас нет времени. Но эти мои студенты, которые ничего не должны помнить, не могли помнить, каким-то чудом помнили все. Они говорили другими словами, чем старые ереванцы, использовали другие образы, но в них был не просто ереванский дух, в них самих жила легенда о Ереване, жил Ереван как легенда. Что-то самое важное они впитали в свою плоть и кровь. Для меня этот разговор был неожиданностью. Я совершенно иначе представляла себе современную армянскую молодежь, более вестернизированной, что ли. Ничуть не бывало, а потому миф о Ереване еще не окончен. Новое поколение - его полноценные носители. Эти юные жители города-мифа.