Принципы организации геополитического пространства
(введение в проблему на примере Восточного вопроса)

 

Очерк Восточного вопроса может быть изложен не только с точки зрения военной истории, истории дипломатии, политической истории, но и как очерк организации геополитического пространства. В данной статье мы хотим пос­тавить начальный теоретический вопрос о языке геополитики, но не о том языке понятий, на котором писались геополитические трактаты, не о том языке, на котором говорили в разные эпохи дипломаты и политики. Речь идет об особом языке, на котором говорят страны, становясь субъектами геополитического про­цесса,— о языке организации территории, геополитического взаимодействия. Этот язык постоянно меняется с ходом истории — в последнее столетие меняется очень быстро, но тем не менее сохраняет общие закономерности организации геополитического пространства.

 

Функции территорий

Понятие функции территории имеет смысловое и при этом как бы «игровое» значение, которое участки земли, отдельные области приобретают в процессе соперничества держав. Последнее обусловлено тем, что арена противоборства двух или более (в случае Восточного вопроса сначала России и Англии, затем России, Англии и Германии; роль Франции всегда была второстепенной) участников геополитического процесса легко ассоциируется с игровым полем. Действительно, противники совершают ходы и контрходы, напрашивается ана­логия с шахматами на огромной доске. Другое дело, что доска эта не расчерчена так строго, как шахматная. Нельзя сказать, что она никак не расчерчена, потому что на ней есть горы, долины, реки, традиционные торговые пути и перекрестки, живут народы и племена, имеющие различную культуру и различный характер. Любое геополитическое действие не может не принимать в расчет этих обстоя­тельств.

«Испещренная океанами, материками и островами, земная поверхность явля­ется для них своего рода шахматной доской, а тщательно изученные в своих основных свойствах и в духовных качествах своих правителей народы — живыми фигурами и пешками, которыми они двигают с такой рассчитанностью, что их противник, видящий в каждой стоящей перед ним пешке самостоятельного врага, в конце концов теряется в недоумении, каким же образом и когда сделан был им роковой ход, приведший к проигрышу партии»[1],— писал русский геополитик А. Вандам о действиях англичан. Но из рассуждении Вандама видно, что гео­политические субъекты сами из, так сказать, «подручного» географического, че­ловеческого, культурного материала, имеющегося на арене соперничества, стре­мятся создать свои «шахматные» фигуры. «Разметка» геополитического поля складывается из функциональной нагрузки различных территорий в процессе их взаимодействия и международных политико-правовых принципов оформления их статуса. Вторая, еще более важная особенность геополитической игры в отличие от любой другой состоит в том, что она не имеет четких правил. Говоря об алгоритмах геополитического соперничества, мы предпочитаем говорить не о правилах, а о языке.

Когда «разметка» геополитического поля понятна всем соперникам, можно считать, что, придавая тем или иным областям то или иное функционально-игро­вое значение, они следуют неким закономерностям организации геополитическо­го пространства, особой логике геополитического взаимодействия. Их взаимная понятность приводит к тому, что периодами складывается определенный типичный язык геополитики. Однако едва у соперников созревают новые цен­ности, вырабатываются новые способы действия или достигаются новые технические возможности, как они тут же стремятся видоизменить этот язык — а значит, принципиально играют без всяких правил. В геополитике правил нет, но закономерности есть. И эти закономерности отражают исторический характер соперничества геополитических субъектов. Соответственно, меняются и сами функциональные значения территорий. Это мы далее и попытаемся проиллюстрировать.

Ту форму соперничества, которая на протяжении второй половины XIX века наблюдалась между Россией и Англией, мы назовем фронтальной. Крупный английский теоретик империализма П. Мун утверждал, что «русская стратегия носила чисто наступательный характер, британская — оборонительный или, ско­рее, оборонительно-наступательный»[2] и, может быть, в целом он был прав, поскольку для Англии как для морской державы размеры сухопутных владений не могли быть самоцелью. Но, по существу, складывались две огромные непре­рывные, почти параллельные фронтовые линии, которые, как волны, накаты­вались навстречу друг другу,— это сравнение представляется нам операциональ­но наиболее удобным. До XX века эти линии не находились в непосредственном соприкосновении. Между ними складывалась буферная полоса. При схематичном подходе ее можно рассматривать как нейтральную зону. Экономическое развитие, и особенно развитие путей сообщения, на таких территориях часто искусственно сдерживалось для того, чтобы сохранить их в роли буфера и исключить для них возможность самостоятельности и саморазвития. Так, например, в 1900 году Россия заключила договор с Персией, по которому последняя обязывалась не выдавать разрешения на железнодорожное строительство никому вообще, России в том числе.

Рассмотрим более детально функции буфера при фронтальном типе со­перничества. Необходимо заметить, что в ходе соперничества в Восточном вопро­се Англия на обширной линии суши во многом действовала согласно логике сухопутной державы. Разумеется, и на Востоке она прежде всего охраняла все те пункты на побережье, которые могли стать для России морскими воротами.

Но в действиях на суше и у России, и у Англии имелось множество сходных черт. Накатывающееся волнообразное движение обширных фронтовых линий обеих стран постепенно захлестывало полосу, которая все еще разделяла их. Перед напором этих двух встречных волн промежуточная полоса начинала ка­заться некой равномерной, «сплошной» средой: естественные преграды в ней на удивление игнорировались, наступление русских вовек шло прямо по «крыше мира» — высокогорьям Памира. Однако в процессе конфронтации между со­перниками эта как бы сплошная среда получает свою организацию: при игнорировании ее естественной структурированности создается искусственная, а именно — она заполняется специфическими буферными образованиями. При всем разнообразии этих образований общим для всех них является то, что их функциональное значение в любом случае связано с переменой скорости распро­странения влияния соперников в «сплошной» среде.

Так, при фронтальном типе конфронтации буфер может иметь функцию «вол­нореза» для одной, а иногда и для обеих сторон. Примером второго может служить Тибетское государство, относительно которого Россия и Англия в 1907 году договорились, что ни одна из них не будет добиваться в нем собственного влияния, и даже все дипломатические сношения с ним будут идти при посредничестве Китая. В существенном смысле «волнорезом» виделась Англии и Турция, которую она планомерно поддерживала в состоянии неделимости и политической прост­рации, не допуская при этом ни расчленения, ни экономического развития Турции. Роль «волнореза» была уготована Англии и для «Независимой Армении», создание которой рядом с Закавказьем она провоцировала в 90-е годы прошлого века, не отступаясь при этом от тезиса о целостности Турции. Предполагалось, что этот «волнорез» должен служить преградой для русской экспансии на юг. Вряд ли в Лондоне рассматривали этот план серьезно. Цель была, по всей видимости, проще: рассорить Россию с населением армянских вилайетов Турции, доселе поддерживавшим ее наступательные действия на турецком фронте, а теперь поддавшимся на английскую провокацию. Такого рода действия Англии тоже можно рассматривать как создание буфера. Ведь при фронтальном типе со­перничества главная функция состоит в том, чтобы тормозить распространение противоположной волны (т. е. набегание линии фронта соперника) на каком-либо участке той полосы, которая все еще может рассматриваться как относительно нейтральная. В этом смысле форма буфера является вещью второстепенной. Территория, население которой воспринимается как недружественное, также является до некоторой степени преградой для экспансии, хотя бы потому что продвижение вперед в этом случае требует приложения больших сил и энергии.

Идеальной формой буфера-«волнореза» является агрессивное государствен­ное образование, созданное в непосредственной близости от фронтовой линии соперника и призванное служить ударной силой, разрушающей эту линию. Но такого примера в чистом виде англо-русское соперничество на Востоке не знает. (Такими, однако, были славянские государства, поддерживаемые Россией у границ Австрии.) При сложившейся на Востоке ситуации трудно представить себе столь откровенное хозяйничанье в чужой зоне влияния. Ведь движение фронта каждой из сторон, подобное мощной накатывающейся волне, создавало волнооб­разное движение впереди себя, можно сказать, подгоняло мелкие волны перед собой и определяло в некоторых случаях постоянный вектор активности народов и политических образований, примыкающих к фронтовой полосе, против своего соперника.

В этом случае можно говорить об ином типе буферного образования, о наде­лении его функциями «агрессора», чьими руками стоящая за ним сторона добива­ется фактического перевеса над своим главным соперником. Но в утверждениях такого рода, сколь бы теоретически очевидными они ни казались, нужно быть крайне осторожным, поскольку и таких примеров в чистом виде история Восточ­ного вопроса не знает. Англия использовала Турцию в своем противоборстве с Россией и в течение долгого времени поддерживала неделимость Турции. Но назвать последнюю просто английским агентом в какой-либо период было бы натяжкой. И Англия, и Россия прямым и косвенным образом использовали Афганистан в борьбе друг против друга, но целенаправленно поддерживать ук­репление независимости и военной мощи Афганистана не решалась ни та, ни другая сторона. Экономическое развитие Афганистана также ни одни из них не поощряла.

Россия в течение десятилетий опиралась в своей восточной политике на ар­мянское население Османской империи и в некотором роде смотрела на ар­мянские вилайеты как на свой буфер, а точнее, как на потенциально свою территорию. На этом основании Россия даже добилась того, что немцы вынужде­ны были изменить свой первоначальный проект Багдадской железной дороги и обойти армянонаселенные районы Турции. Однако Россия сдерживала эко­номическое развитие этих территорий (главным образом из опасения, что строительство там путей сообщения облегчит Турции или третьим странам под­ступы к русской границе, но в какой-то мере, возможно, и ввиду нежелания форсировать консолидацию армянского населения). Националистическое движение в армянской среде также обычно вызывало у России достаточно болез­ненную реакцию. Делая ставку на армян как на дружественное население в Османской империи, она никогда не предполагала их собственной активности. И даже то, что армяне в массовом порядке участвовали в русских военных кам­паниях против Турции, было делом их собственной инициативы — Россия не делала абсолютно ничего такого, что дало бы армянам возможность утвердиться в мысли о своей самостоятельности. Если Россия или Англия и поддерживали у кого-либо из своих соседей чувство независимости и самостоятельности, то это касалось всегда племенных образований (в Восточной Персии, в Афганистане), которые в любом случае не имели перспектив собственной государственности. В противном случае они впоследствии могли бы превратиться из союзников в препятствие для продолжения экспансии. Кроме того, по мере продвижения линии фронта бывшие союзники включались в состав империи и подпадали уже под внутреннюю имперскую политику.

Агрессивные буферные образования являются характерным элементом организации пространства при других формах соперничества держав, в частности при той форме, которую мы назовем линейной. Этот тип соперничества возник в истории Восточного вопроса на рубеже XIX—XX веков. Речь идет о соперничест­ве торговых и стратегических путей, контролируемых теми или иными держа­вами. Эта форма соперничества существовала в течение веков в борьбе за влады­чество над морем. Ведь, как писал знаменитый американский геополитик адмирал А. Мэхэн, «с социальной и политической точек зрения море прежде всего пред­ставляется великим путем; или, что может быть еще рельефнее, обширной общинной равниной, через которую люди могут проходить по всем направлениям, но на которой излюбленность некоторых из путей показывает, что были серьез­ные причины избрать один из последних преимущественно перед другими. Эти пути называются торговыми путями, и причинами, их определившие, следует искать в мировой истории»[3] или, добавим, во всемирной географии. Эти пути охранялись контролирующей их державой. Так, Англия планомерно захватывала все морские подступы к Индии — близлежащие порты, проливы и каналы, мысы, служащие базами снабжения кораблей,— т. е. по сути Англия как бы навешивала на ключевые точки морских путей свои «замки». Причем «увеличение территории было для Англии не только не необходимо, но даже нежелательно. Ей нужно было только держать в своих руках пункты, господствующие над главными путями. В XVIII веке английские торговцы больше дорожили двумя вест-индийскими остро­вами, чем всей Канадой»[4]. Так англичане основали свою колонию на Капской земле, но все значение этой колонии было не в Африке, а в Азии.

Такого рода территория могла быть не больше, чем точкой на карте, величай­шую важность имело лишь ее местоположение. Пространство, которое занимали английские владения в Гибралтаре, были «ничтожны (не более 6 кв. английских миль), но природа и военное искусство из этого небольшого пространства создали сильный оплот могущества для флага, который развевается над крепостью...

Почти все движение в проливе легко усматривалось с высот Гибралтара, с кото­рого открывается широкий горизонт на море. Правда, эта крепость сама по себе не может мешать проходу судов, в особенности из океана; но с помощью даже небольшого флота, укрываемого под укреплениями в заливе, она может запереть судам обратный выход в океан»[5].

В XIX веке значение сухопутных путей выдвинулось на первый план благода­ря развитию железнодорожного транспорта и вызванному им значительному удешевлению сухопутных перевозок. Линейная форма соперничества держав, до того существовавшая только на море, начинает распространяться и на суше, что приводит к качественным изменениям в функциях буферных зон.

Все железнодорожные проекты, появившиеся на рубеже веков, имели характер магистральной экспансии, в смысле канализированного распространения воз­действия. В условиях острой конкуренции железнодорожных проектов различных держав и при том, что каждый из них имел колоссальное военное значение, каждая страна должна была позаботиться о его гарантиях самостоятельно. Россия, построив КВЖД на территории Маньчжурии, в итоге просто ввела в последнюю свои войска и оккупировала ее. Германия, разрабатывая свой проект Багдадской железной дороги, также была озабочена тем, чтобы организовать пространство вдоль своего стратегического пути таким образом, чтобы обес­печить его безопасность и беспрепятственное функционирование. В непосредст­венной близости от дороги тонкой, но непрерывной лентой должны были распола­гаться поселения немцев-колонистов, которые бы непосредственно конт­ролировали работу магистрали. По обе стороны от колеи должны были находиться районы преимущественного экономического развития. Эти районы, как крепостным валом, защищались либо естественными географическими прег­радами, либо воинственными племенами, которым германцы отводили роль «сто­рожей», т. е. буферного образования особого рода, призванного выполнять защитные функции и обеспечивать гарантии безопасности пути. Особый акцент в германских железнодорожных проектах делался на хозяйственное освоение территории, причем основная нагрузка в нем падала на туземное население, германцы же собирались оставить за собой лишь контрольные функции.

Таким образом, может быть выделена еще одна функция буфера. Он оказывал­ся особым политико-экономическим образованием, на которое возлагались функции хозяйственного развития территории. Каждый крупный пункт на пути приобретал значение перевалочной базы, поскольку к нему сходились боковые ответвления железной дороги и шоссе. Узловые станции на железной дороге превращались в новый компонент организации территории, в ее нервные центры. Цепочка этих буферных зон вдоль магистрали имела в комплексе огромное геостратегическое значение, поскольку давала возможность военных перевозок по всему Востоку, связывала в единое целое важнейшие стратегические районы и, кроме того, определяла организацию всего пространства в зависимости от основной коммуникационной линии, ее направления. Безопасность сухопутных транспортных коммуникаций могла достигаться и другой формой организации пространства, когда магистраль являлась совместным предприятием двух или нескольких держав. Посмотрим с этой точки зрения на русско-английский раздел зон влияния в Персии в 1907 году. Безусловно, что раздел Персии был связан с фронтальным типом соперничества и был призван смягчить последнее. Однако в его ходе восприятие данного геополитического региона менялось. И той, и другой стороной предлагались различные железнодорожные проекты и планы эко­номического развития Персии, которые было невозможно осуществить в эпоху фронтального соперничества. В конце концов все более настойчиво стали идти разговоры о совместной русско-английской железной дороге, которую Англия бы строила с юга, а Россия с севера. План послевоенного передела Ближнего и Среднего Востока (план Сайкс-Пико, 1915—1916), также имел такую конфигурацию, которая делала бы удобной прокладку совместной для держав Антанты трансвосточной дороги.

Таким образом, фронтальный тип соперничества постепенно трансформировался в линейный, приобретая тенденцию технико-экономического сотрудничества. Одна­ко при этом не исключались подвижки зон влияния, а также сохранение ряда черт фронтального соперничества. Проект немецкой «Багдадки» похож на линию фронта; немцы таким образом стремились расширить свое жизненное пространство, и вдоль их колеи предполагалась как бы непрерывная линия обороны. Немецкая активность по бокам их магистрали, там, где дорога проходила вблизи границ чужих сфер влияния, напоминала действия при фронтальном типе соперничества. Так, например, немецкие миссионеры начинали активно действовать в армянских вилай­етах Турции, лежавших в стороне от немецкого пути, но являвшихся как бы буфер­ной полосой между русской и немецкой зонами активности; более того, постепенно вторая начинала теснить первую.

Однако в это время на геополитическом поле совершались действия, которые характерны только для линейной формы соперничества, и появлялись территориальные образования, которые до того создавались только в ходе мор­ского линейного соперничества. Эти действия представляют собой «навешивание замков» на пункты, являющиеся для тех или иных стратегических путей ключе­выми: создаются буферы-блокаторы, буферы-контролёры.

Размеры их территории, так же, как и при морском соперничестве, могут не иметь значения. Замочек может быть мал, лишь бы он был хитро устроен. Именно таким образом Англия останавливает движение немецкой колеи к Персидскому заливу. В сентябре 1901 года у порта Кувейт, единственного удобного порта Персидского залива, находившегося до того в зависимости от Турции и управля­ющегося турецким губернатором, английский военный корабль останавливает турецкое судно и запрещает османским солдатами высаживаться на берег, а в ноябре над Кувейтом объявляется английский протекторат. Путь к заливу гер­манцам закрыт. Чтобы не дать им возможности воспользоваться запасным вариантом, т. е. вывести колею к Красному морю, англичане «вешают замок» и здесь — следует оккупация Акабы. Собственно, это мат в два хода. Немцы, пот­ратившие столько сил и средств на строительство своей магистрали, оказались в тупике. Им осталась только одна возможность — свернуть на восток и двигаться в Индию через Персию.

Функцию контроля заинтересованными державами пути из Средней Европы на Ближний Восток должны были выполнять Балканские страны, через территории которых он проходил. Буферы-контролёры расположены вдоль зон влияния, как бы будучи нанизанными на некий стержень. В этом случае такой «линейный» буфер мог поддерживаться в роли активного, иногда даже аг­рессивного агента, чего не допускалось при фронтальной форме соперничества. Ведь он должен был быть проводником дальнодействующего влияния державы-покровительницы, а по возможности и вытеснять с арены соперничества агентов других держав на магистрали. В этом смысле показательны те комбинации, которые возникали на Балканах перед первой мировой войной (в частности, Македонский вопрос).

Третья форма соперничества держав, которую мы назовем очаговой, возникла уже в XX веке. Образно можно выразиться так: напротив «крепости», принадле­жащей одной державе, возникает крепость, принадлежащая другой, и эти кре­пости ведут между собой перестрелку, добиваясь победы или перевеса в регионе. Пространство между ними оказывается «полем битвы». В качестве классического примера можно привести недавнее противостояние на Ближнем Востоке Израиля, вооружавшегося преимущественно Соединенными Штатами, и Сирии, вооружав­шейся преимущественно Советским Союзом. Ливан, находящийся между ними, получил «игровое» значение «поля битвы».

Соперничество такого типа предполагает глобальное противостояние держав, когда его ареной является весь мир в целом. В этом случае агенты-«агрессоры»

используются уже в полной мере. Через их посредство основной мировой конфликт как бы сублимируется. В специальной организации арены соперничес­тва уже в целом нет нужды.

В годы, предшествовавшие очаговому соперничеству, была сделана попытка перекроить восточную арену с глобальных позиций, но, так сказать, с точки зрения геополитики мира, в ходе конференций, последовавших за первой мировой войной. Тогда державам-победительницам удалось более или менее не­конфликтно поделить между собой сферы влияния на Ближнем и Среднем Восто­ке. Организация этого пространства как арены соперничества практически отсут­ствовала, а акцент переносился на глобальную ответственность держав и принципы управления народами. Была разработана довольно гибкая и продуман­ная мандатная система.

В эпоху очагового противостояния структура пространства на Востоке остает­ся примерно той же. Оно само по себе не предполагает какой-либо особой организации пространства, во всяком случае обширных территорий. Его суть состоит в том, что функцию «агрессора» (носителя этого противостояния) в принципе может получить абсолютно произвольно избранная страна, т. е. та, которую удается на это спровоцировать, поскольку в любом случае это — не более чем фрагмент глобального противостояния двух геополитических сил и стоящих за ними блоков.

Однако и про очаговую форму соперничества нельзя сказать, что конфликты возгорались в том или ином месте земного шара хаотично. Напротив, сплошь и рядом возникали рецидивы фронтального и линейного типов. Другое дело, что сами эти проявления носили фрагментарный и часто непринципиальный харак­тер. Те моменты, которые в предыдущую эпоху наверняка приобретали бы в связи с гораздо более жесткой структурой геополитического пространства доминантное и самостоятельное значение, в это время относительно легко заменяются альтер­нативными комбинациями.

Так, например, если отметить на карте точки, в которых в течение этого периода действовала «рука Москвы», то окажется, что Советский Союз не обошел своим вниманием почти ни одну из тех территорий, которые считались значимыми для контроля над морскими коммуникациями. Это показывает, что классически сухопут­ная Россия в эпоху глобальной геополитики поддается соблазну стать морской державой и добивается этого очень настойчиво. Но жесткой последовательности в ее действиях нет — она берется за те предприятия, которые с наибольшей вероятно­стью могут увенчаться успехом, оставляет одни, неудавшиеся, и тут же берется за другие, за тысячи километров от них. А классически морская Америка, следуя геополитической доктрине Н. Спайкмена, стремится укрепиться на береговой полосе Евразии, что в какой-то мере можно рассматривать как современную форму фрон­тального соперничества. Но и ее действия не имеют строгой последовательности. По большому счету — в рамках глобального противостояния — территории Римленда для Америки взаимозаменяемы.

Очаговая форма, таким образом, скорее выражает не процесс струк­турирования арены взаимодействия геополитических сил, а стиль их взаимо­действия. Она если и создает ввиду своей глобальности некое подобие общемировой пространственной структуры, то это явление вторичное и производ­ное. Скорее, это выражение старых методов геополитической борьбы, но на новый, гораздо более динамичный лад. Необходимость удержания определенных точек мирового пространства остается, но обширность арены соперничества дает огромную свободу маневра: устраняет из макроуровня геополитического действия как элементы тщательного балансирования отношений, свойственные классичес­кой дипломатии, так и алгоритмичности — предзаданного характера процесса взаимодействия. То, что в какой-то момент особую значимость приобретает та или иная точка мирового пространства, объясняется текущими причинами, и она может быть оставлена, если в следующий момент оказывается удобнее действо­вать в другой. Все это тем более нужно подчеркнуть, поскольку на микроуровне геополитического действия  все  отчетливее проявляются проектно-алгоритмические черты, и следующим этапом геополитического взаимодействия становится проектный, предполагающий упорядоченность и синхронизированность действий в различных регионах и на разных уровнях, о чем мы будем говорить ниже.

 

Геостратегические линии

Структурообразующими осями, вокруг которых организуется мировое прост­ранство, являются геостратегические линии. Что они собой представляют? Они сопряжены с основными векторами экспансии (экономической, военной, идео­логической). Однако, как нам представляется, можно выделить несколько типов таких линий.

В качестве геостратегических стержней мы можем рассматривать линии конфликта между державами. Если обратиться к истории Восточного вопроса, то в конфронтации между Россией и Англией можно выделить четыре такие линии конфликта, которые мы назовем памирской, персидской, армянской и балкано-константинопольской. Они требовали специфической организации пространства, которая в конечном счете призвана была предотвратить глобальный конфликт.

Прохождение этих линий обусловлено не только географическими факторами, и даже не только политико-географическими, но также культурными и психо­логическими. Эти последние в значительной степени определяли отклонения геостратегических линий. Так, персидская линия англо-русского соперничества во многом определялась тем, что англичане воспринимали Персию как этап на пути русских в Индию, тогда как для России Персия по существу была самоцелью, и если планы похода на Индию изредка обсуждались, то только в связи с памирскими экспедициями.

Линии соперничества в иных обстоятельствах могут перестать в линии сот­рудничества, что, в частности, происходило в начале XX века с той же персидской линией. Но если линии конфликта можно представить себе как отрезки, прохо­дящие по спорным территориям от одной зоны прочного влияния до другой, то линии сотрудничества пронизывают большие пространства, проходят через стра­ны и континенты, разветвляясь и связывая между собой обширные регионы.

Геостратегические линии связаны также с сухопутными или морскими путями, т. е. с основными направлениями грузопотоков и с линиями переброски войск. Прокладка железнодорожного пути напоминает прорубание просеки, которая может служить основой для освоения и организации (или переорганизации) всего прилегающего пространства. Речь идет уже не только о контроле над данным направлением грузопотока, но и о монополизации контроля над обширным регионом, образно выражаясь, над всем бассейном железнодорожной магистрали.

Геостратегические линии можно определить и в идеальном выражении — как направления распространения культурных образцов. При этом организация про­странства вокруг них может сложиться близкая к той, которая складывается на линиях военных конфликтов. В качестве центров агрессии могут использоваться как очаги собственной культуры, так и любые другие культурные очаги, которым может быть придана соответствующая доминанта. Идеологические агрессоры могут совпадать с военными, но могут вносить и дополнительные моменты в организацию территории вокруг линии конфликта. Однако культурно-идео­логические линии напряжения вряд ли могут быть преобразованы в сферу сот­рудничества, поскольку речь идет о конфронтации глубинных культурных доминант, о трансляции основополагающих ценностей. Здесь возможны либо победа одной стороны и подавление другой, либо некое неустойчивое образо­вание.

В разные эпохи и для разных стран эти идеальные геостратегические линии качественно различны. В эпоху очаговой формы соперничества (при всей ее идеологической напряженности) говорить о стабильных линиях такого рода почти бессмысленно. Они складывались ситуативно и были непрочны.

Германская «Багдадка» носила ярко выраженную, но довольно специфическую идеологическую нагрузку. Она не была для Германии связью с какой-то значимой территорией вне себя. Она была продолжением себя, очень напряженно пережива­емым  прорывом  за  свои  пределы — почти  идеально-метафизическим расширением жизненного пространства, сопровождавшимся эксплицитным идео­логизированном на эту тему.

Столь же эмоционально значимой была линия Великобритания — Индия, единая в идеальном плане и бесконечно разветвленная в своем реальном вопло­щении. В конечном счете Индия была для англичан, переживших в связи с потерей американской колонии тяжелый психологический кризис, воплощением надежды и страха, тем, что можно сравнить с появлением второго ребенка после смерти первого. Если в Великобритании был период, когда шли разговоры о том, что ради колониального могущества метрополия должна жертвовать даже собст­венными интересами[6], то можно себе представить, что английский империализм имел довольно сильную идеальную струю, а не только меркантильную.

Для России наибольшую идеологическую нагрузку имела та ее геостратегиче­ская линия, которая проходила через Балканы к Константинополю. Но это линия не обрывалась в Константинополе, а простиралась вплоть до Палестины и даже дальше, до Эфиопии; она пронизывала весь восточнохристанский мир и на боль­шей части протяжения не имела военно-стратегического подкрепления. Она вы­глядит уже как сугубо идеальная и даже не вполне имеющая характер экспансии, скорее, как связующая страны и народы, принадлежащие к одному религиозно-культурному (византийскому) миру.

Вообще, то, что называется геостратегической линией, представляет собой некий стержень, вокруг которого идет особого типа структурирование территории (о чем мы говорили, когда речь шла о фронтальном и линейном типах соперничества держав). Она может иметь 6'ольшую или меньшую идеологичес­кую нагруженность, что также влияет на организацию территории, через которую она проходит. Она также может иметь свою выраженную пропагандистскую компоненту и благодаря этому замыкать на себе самые разнообразные элементы геополитического взаимодействия. Так, та геостратегическая линия, которую принято считать линией экономической и идеологической экспансии Турции в Средней Азии, имеет сложный многоуровневый характер. Она включает в себя и реальную трансляцию пантюркизма (в самых различных его аспектах) на Сред­нюю Азию, но она же может рассматриваться и как замаскированная линия (или, может быть, псевдолиния) американской экспансии. Америка канализирует ту­рецкую экспансию в определенное русло (экспансия в Среднюю Азию естественна для Турции идеологически, но не экономически). Таким путем Америка стремится достичь определенного динамического распределения сил на Ближнем и Среднем Востоке, нужного ей скорее для контроля над самим этим регионом, чем над Средней Азией, и добивается этого посредством создания специфических пропа­гандистских фантомов, заставляя страны и народы действовать под их влиянием.

Таков, например, «план Гобла» (обоснованная буквально в три строки и объяв­ленная сугубо индивидуальной инициативой бывшего эксперта Госдепартамента США схема передела границ в Закавказье с целью разрешения Карабахского конфликта). Этот план, символизирующий турецкую экспансию на восток и в течение некоторого времени заставлявший Турцию проявлять выжидательность по отношению к Карабахскому конфликту, подающий надежды Азербайджану, являющийся пугалом для Армении, источником нервозности для Ирана, под­талкивающий Карабах на действия в том направлении, которое не было для него изначально естественным (стремление выйти к иранской границе и тем самым пресечь саму возможность реализации столь однозначно невыгодной для армян комбинации), с самого начала являлся лишь пропагандистским трюком: реально к его воплощению никогда не было сделано ни шага.

Геостратегические линии такого рода, наглядная пространственная структура которых начинает растворяться среди высшей динамики военных и психо­логических комбинаций и как таковая может формироваться скорее в качестве целевого пропагандистского образа, принадлежат уже к иной, проектной организации пространства.

 

Проектная организация пространства

Любая экспансия осуществляется по более или менее обдуманному плану, но к концу XIX века мы уже имеем дело с предварительной проработкой организации подлежащего экспансии пространства (что видно из анализа немецкого проекта Багдадской железной дороги), причем проект экспансии, даже если сама она не удается, часто заметно сказывается на организации арены соперничества. Он может воплощаться фрагментарно, в качестве подготовки державой ключевых позиций для его реализации, может вызвать к жизни специфические территориальные образования, с тем чтобы нейтрализовать действия соперников. Следуют страховочные меры и контрмеры, и на карте региона возникают образо­вания, происхождение которых в данном месте и в данное время невозможно объяснить, если не принять во внимание, что кроме реальной борьбы между державами идет борьба идеальная, борьба проектов.

На рубеже веков в основу проектов кладется железнодорожное строительство. Основная борьба разворачивается между английским проектом «три К» — «Капштадт—Каир—Калькутта (пронизывающим всю Африку и добрую половину Азии), русским проектом «два П» — Петербург—Персидский залив, имеющим в Тегеране развилку на восток, к русской границе в Средней Азии и к индийской границе через Афганистан и немецким проектом «три Б» — Берлин— Бизантиум (Константинополь)—Багдад, который также предполагалось продлить в сторону Индии. Эти три проекта фактически определили политику держав в регионе.

В XX веке проекты усложняются, они предполагают уже организацию прост­ранства, обладающую определенными — не столько статическими, сколько динамическими — качествами. Например, границы государственных образо­ваний очерчиваются так, что предопределяют затяжной конфликт (именно он является стержнем проекта), который приводит к тому, что прилегающий к нему регион центрируется на этот конфликт и в процессе его развития приобретает качества, делающие его проницаемым для вмешательства извне.

Если раньше акцент в геополитике делался на выделении значимых участков территории, а очертания их границ были не так существенны (скажем, Англии было в конечном счете безразлично, будет ли район Мосула включен в «Не­зависимый Курдистан» или в подмандатный ей Ирак), то конфигурация раздела Палестины на еврейское и арабское государства имеет долговременное значение для конфликтной динамики. Эта конфигурация даже при слабой напряженности между создаваемыми государственными образованиями порождает у них тревогу за свою безопасность. Гарантии безопасности связываются в сознании субъектов конфликта с переделом границ. Создается, можно так сказать, технологическая структура самовоспроизводящегося конфликта, провоцирующего политическую прострацию вокруг себя.

Интересно также формирование при этом геополитической роли. Война 1948— 1949 годов на Ближнем Востоке может быть определена как ролеобразующая, когда у участников конфликта закрепилось целостное в'идение себя в конфликте, предопределяющее внешнеполитическое поведение на десятилетия.

Феномен ближневосточного конфликта может быть описан и с точки зрения неизвестной предшествующей геополитике технологии регионализации мира как особой формы пространственной организации. Политический регион представляет собой определенную территорию, выделенную субъективным способом, произво­лом доминирующей геополитической силы — не просто исходя из потребности кон­троля над ним, но и потому, что таким образом ей удобно рассматривать простран­ство своего действия. Мыслительные фигуры накладываются на реальность.

В этом смысле крайне интересным представляется определение понятия гео­политического региона, данное Спайкменом: «Геополитический регион — это не географический регион, определенный неизменной топографией, а с другой — динамическими сдвигами в центрах силы»[7] (выделено нами — С.Л., Л.К.). Таким образом, геополитический регион воспринимается в любом случае не как самозамкнутый, а по определению подлежащий динамике глобального гео­политического взаимодействия, он суть лишь фрагмент и узел стягивания напря­жений некоего всемирного целого.

В целом геополитический проект описывается скорее не как принцип организации пространства, а как способ действия мировых сил, способ, строящийся лишь отчасти на реальной переорганизации территории региона, что мы видим на примере арабо-израильского конфликта, а также на примере опре­деленных международно-правовых формул и процедур организации пространст­ва, таких как принцип границ, принцип защиты территориальной целостности государства, принцип самоопределения, процедуры международного уре­гулирования и т. п., которые сами задают направленность и динамику междуна­родного взаимодействия.

Сами по себе предварительные планы урегулирования конфликта, представ­ленные в виде карты территориальных переделов, могут служить мощными стимулами провоцирования конфликтной динамики и рычагами ее контроля. Примером этого является план Вэнса-Оуэна для Боснии. Он предопределил для участников конфликта направленность действий, подоплекой которых стало стремление сделать невозможной реализацию данной схемы, аналогично тому, о чем мы уже упоминали по поводу «плана Гобла».

Таким путем проект предопределяет для оказывающихся в поле его действия субъектов некоторое распределение внешнеполитических ролей, т. е. задает не­кую динамическую псевдосюжетность конфликта и проецирует на нее предзаданный образный ряд, который в конечном счете обусловливает не только восприятие течения конфликта внешним миром, но и в значительной мере восприятие конфликтующими сторонами друг друга и даже отчасти самих себя.

Таким образом, в технологии проекта существенным компонентом является временн'ое распределение взаимодействий, алгоритмическое регулирование пос­ледовательности шагов, которое передается весьма употребительным сегодня в международной политике термином «процесс». Как прямо вытекает из этого, проектная организация пространства не предполагает обязательно долговремен­ного закрепления за территориями и субъектами функций и ролей, и пространст­венная конфигурация региона может меняться как в плане внутренней структуры отношений, так и в плане привязки к нему тех или иных территорий.

Характерным является также нарушение причинно-следственных связей в течение конфликта. Примером этого может служить происходившее недавно на юго-западе Азербайджана, когда два ряда событий — наступление карабахских вооруженных сил и поток беженцев из района боевых действий,— которые по всей логике должны были быть непосредственно связаны между собой, оказались как бы в разных планах реальности. Поведение беженцев определялось не реаль­ными действиями карабахцев, в течение нескольких недель оставлявших откры­тым коридор в Азербайджан, а внешними средствами массовой информации, делавшими акцент на том, что за иранской границей для беженцев уже установ­лены палатки и доставлена гуманитарная помощь.

Таким образом, те реальности, которые в предшествующие эпохи создавались с помощью военной стратегии, замещаются психологическими реальностями.

Геополитическое действие все в большей мере совершается в ментальном плане, делая возможным непрямое, но тем не менее мобильное и гибкое воздействие.

Проектный способ геополитического действия предполагает определенную степень сотрудничества между мировыми силами и определенное распределение ролевых образов между ними. Предметом соперничества становится мера контро­ля над «ключевыми точками» проекта.

Однако проектный способ действия полностью не исключает других, более архаичных форм соперничества, что придает геополитическому взаимодействию пульсирующий характер, когда фазы сотрудничества в реализации проекта сме­няются действиями в стиле традиционной военной стратегии, приводящими реальный баланс сил в более адекватное состояние. Так, быстрая смена политических декораций в Закавказье объясняется в значительной мере тем, что Россия, участвуя в проектной организации пространства Ближнего и Среднего Востока, параллельно традиционным образом стремится закрепить свои позиции на этой территории.