Геополитические формы организации пространства экспансии и их влияние на характер народной колонизации
Русский путешественник по Средней Азии Евгений Марков описал замечательную сцену, как русские крестьяне-переселенцы едут в только-только занятый нашими войсками Мерв: “Смелые русаки без раздумья и ничтоже сумняшись валили из своей Калуги в Мерву, как они называли Мервь, движимые темными слухами, что вызывают сюда в “забранный край” народушко российский на какие-то царские работы” (1, с.254). Надеются крестьяне, что будут возмещены им потраченные на дорогу деньги и даны особые государственные льготы. А льгот никаких и в помине нет, и никто в новом “забранном” крае переселенцев не ждет, тем более не зовет...
Эта
сцена очень типична. По мере продвижения русских войск в Юго-Восточном
направлении занятые земли очень быстро заселялись русскими крестьянами. Напор
колонизационного движения кажется поистине удивительным. Так, “первые
крестьянские просьбы о переселении в Сыр-Дарьинскую область относятся еще к
1868 году” (2, с.199) - году завоевания. В том же 1868 году, непосредственно
после завоевания, первые русские колонисты переселились в Семипалатинскую
область: “242 семьи из Воронежской губернии прибыли в Верный”
(3, с.111). Что
же касается других регионов Средней Азии, то к 1914 году 40% населения
Киргизской степи и 6% населения Туркестана [очень густо заселенного] составляли
русские, в большинстве своем земледельцы (4; с.337). "С 1896 по 1916 годы
более миллиона крестьян, пришедших из России, осели в районе Асмолинска и
Семипалатинска" (5; с.160). И в целом “скорость, с которой русские
крестьяне и другие колонисты заселяли районы, присоединенные с помощью силы,
заставляла стираться грань, отделявшую колонии от метрополии”
(6, с.456).
Во
всех ли регионах Российской империи было так? Нет, отнюдь. Были края, где
русская колонизация не пошла, даже несмотря на поощрение ее со стороны
правительства. Так например, в течении века российского владычества в
Закавказье, численность русского населения в не превышала 5% от общего числа
населения (7, с.143). Причем за исключением нескольких поселений сектантов,
высланных из внутренних губерний России, русские крестьяне оседали лишь в
восточных районах Закавказья, где основную часть населения составляли
мусульмане (8, с.37). Почему?
Правомерно
задать вопрос, что обуславливало характер народной колонизации того или иного
края. В данной работе мы коснемся только нескольких факторов, определявших ход
заселения русскими новоприобретенных территорий и особенностей их установок по
отношению к местному населению в различных регионах империи (в каждом случае
эти установки были различны): мы будем говорить о тех причинах, которые снижали
интенсивность переселенческого потока и о тех, которые влияли на способность
русских ассимилировать население края.
В этом отношении наша работа является заведомо фрагментарной. Однако нам
представляется важной сама постановка вопроса о причинах, влиявших на характер
адаптации русских на тех или иных территориях, среди того или иного местного
населения. На подобную тему существует очень интересная работа коллектива
авторов - Н.А.Дубовой, Н.М.Лебедевой, Е.А.Оборотовой, А.П.Павленко -
посвященная вопросу о том, какой тип поселений наиболее комфортен для русских в
иноэтнической среде (9). Нам представляется, что подобные исследования и в
социологическом (как упомянутая работа), и в историческом (как будем делать мы)
плане весьма актуальны - тем более сейчас, когда проблема проживания русских в
иноэтническом окружении становится все более острой в политическом
отношении. Начнем мы, однако, с
некоторых теоретических вопросов, что позволит нам как бы структурировать наш
подход к проблеме, показать характер взаимосвязи различных ее аспектов
исследуемой проблемы.
Английский
историк Ф.Скрин остроумно заметил: "Дано: народ, обладающий
колонизационным инстинктом и самими обстоятельствами натренированный терпеть и
побеждать; абсолютистская власть, глубоко укоренившаяся в живой религиозности.
Неизбежный результат: Российская империя"
(10; с.1). Конечно, для Скрина
это скорее художественный образ, чем основательный вывод из анализа
исторического материала. Однако этот автор очень точно указывает на два не
сводимые друг к другу культурологических фактора имперского строительства.
Попытаемся коротко описать их.
Первый
- механизм освоения народом территории его экспансии, который выражается прежде
всего в специфической для каждого этноса модели
народной колонизации. Этот механизм связан, в частности, с восприятием народом заселяемого им пространства,
его "интериоризации", и получает, если вообще получает,
идеологически-ценностное обоснование постфактум. Он вытекает из “этнопсихологической
конституции” народа, комфортности для народа того или иного способа действия.
Вторая
- центральный принцип империи, то
идеальное основание, которое лежат в основании данной государственной общности
и может быть истолковано как ценностная максима - представление о должном
состоянии мира. Центральный принцип империи всегда имеет религиозное
происхождение, и, каким бы образом он ни проявлялся внешне, он может быть
выражен словами пророка Исайи: “С нами Бог, разумейте, народы, и покоряйтесь,
потому что с нами Бог” (Исайя, 7, 18-19). Центральный принцип империи всегда
требует определенного насилия имперского народа над самим собой, подавления
собственных непосредственных импульсов и порой вступает в противоречие с механизмом народной колонизации.
Как
указывал исследователь русской крестьянской колонизации А.Кауфман, массовые
переселенческие движения России, в отличие от Западной Европы, "были
издревле и остаются до сих пор явлениями внутреннего быта"
(11; с. 4).
Однако
это "явление внутреннего быта" имело очень своеобразный характер, а
именно - в каких бы формах оно ни выражалось, оно имело характер бегства от государства (вызванного в конечном счете постоянным
конфликтом между крестьянским миром и государственными структурами). По точному
замечанию историка Л.Сокольского, "бегство народа от государственной
власти составляло все содержание народной истории России. <...> Вслед за
народом шла государственная власть, укрепляя за собой вновь заселенные области
и обращая беглых вновь в свое владычество"
(12; с. 1). Начиная с первого
правительственного указа о запрещении
переселений и утверждении застав (1683 г.), первыми его нарушителями
"были царские же воеводы, о чем хорошо знало и центральное правительство.
Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения <...>
накладывали на них государственные подати и оставляли их покойно обрабатывать
землю" (13; с. 11).
Это
естественно, поскольку "нигде русское движение не было исключительно
военным, но всегда вместе с тем и земледельческим"
(14; с.57). Но при всей
важности для государства народной колонизации (без которой "казенная
колонизация не имела бы поддержки и стерлась бы"
(11; с.11)), идет словно
бы игра в "кошки-мышки". Вплоть до XX века "переселенец тайком
бежал с родины, тайком пробирался Сибирь по неудобным путям сообщения"
(15; с. 92). До конца 80-х годов XIX века "ходоки и организаторы мелких
переселенческих партий приравнивались к политическим агитаторам и выдворялись
на родину по этапу" (15; с. 62).
Когда
же государство, наконец, разрешает переселение официально, оно все-таки не
управляет процессом. Исследователь переселений начала XX века продолжает
говорить о "вольной колонизации": "От тундры до пустыни идет
вольная русская колонизация; я говорю вольная, так как дело Переселенческого
Управления сводится к неполному удовлетворению спроса"
(16; с. 136).
Поскольку
колонизация зачастую оставалась "вольной", то переселенцы в новых
"забранных" краях были в большинстве случаев предоставлены сами себе
и успех предприятия зависел, в частности, от "их умения и средств входить
в сделки с аборигенами" (15; с. 62). В литературе описывается, в качестве
типичной, следующая модель образования русских поселений: "Влиятельный
киргиз привлекает или из жалости принимает два-три двора, входит во вкус
получения дохода за усадьбу, покос или пашню деньгами или испольной работой,
расширяет дело все более и более, пока заимка не превращается в поселок из
20-30 и более дворов" (15; с. 91). С другой стороны, описывая историю русских
поселений, автор начала XX века отмечает поразительное упорство, с которым
крестьяне отстаивали свое право жить на понравившейся им земле: "Первые
годы, незнакомые с условиями жизни, переселенцы [в Муганскую степь, Закавказье]
страшно бедствовали, болели лихорадкой и страдали от преследований туземцев, но
в течение времени они понемногу окрепли и настоящее время Петропавловское
является зажиточным селением" (17; с. 35).
Практически
беззащитные, рассчитывающие в большинстве случаев на себя, а не на покровительство
государственной власти, русские переселенцы не имели никакой возможности
ощущать себя высшей расой. И этот, порой мучительный, процесс освоения русскими
колонистами новых территорий был, с точки зрения внутренней стабильности
Российской империи, значительно более эффективен. Государственная защита в этом
случае значительно снижала глубину интеграции и интериоризации нового
"забранного" края.
Но
если учесть почти нелегальный характер русской колонизации, отсутствие реальной
заботы о переселенцах, парадоксальными представляются народные толки и слухи,
сопутствующие массовым переселениям конца XIX - начала XX века, которые очень
походили на бегство и сплошь и рядом были несанционированными. В них очень
отчетливо присутствовал мотив государственных льгот для переселенцев. Эти толки
показывали, что крестьяне в каком-то смысле понимали, что служат государству,
от которого бегут...
Итак,
модель русской колонизации может быть представлена следующим образом. Русские,
присоединяя к своей империи очередной участок территории, словно бы разыгрывали
на нем мистерию: бегство народа от
государства - возвращение беглых вновь под государственную юрисдикцию - государственная
колонизация новопреобретенных земель.
Так было в XVII веке, так оставалось и в начале XX: "Крестьяне шли
за Урал, не спрашивая, дозволено ли им это, и селились там, где им это
нравилось. Жизнь заставляла правительство не только примириться с фактом, но и
вмешиваться в дело в целях урегулирования водворения переселенцев на новых землях"
(18; с. 112).
Крестьянская
колонизация - практически во всех ее формах - может быть представлена как
конфликт крестьянского мира с централизованным государством. Однако этот
конфликт, повторяясь бессчетное число раз, оказывается как бы
"снятым". Ведь крестьянская община сама была мини-государством со
всеми государственными функциями и даже некоторыми атрибутами. Россия в
народном восприятии, вне зависимости от реального положения вещей, была
конфедерацией таких "миров", "миром" в более широком
смысле. Крестьяне были связаны психологически именно с этой
Россией-"миром", не Российским государством. Но Россия как
"мир" не знает границ, она везде, где поселятся русские. Поскольку
русские живут в том или ином месте, оно само по себе уже воспринимается как
территория России и включается в ее "сакральные границы". Этот
своеобразный русский этатизм этот своеобразный перенос понятий и обеспечивал
силу русской экспансии...
Для
русских, вне зависимости от того, какие цели ими движут и каковы их ценностные
доминанты, арена действия - это
"дикое поле", пространство, неограниченное ни внешними, ни
внутренними преградами. Освоение территории происходит посредством выбрасывания
в "дикое поле" определенного излишка населения. Этот излишек на любом
новом месте организуется в самодостаточный и автономный "мир".
"Мир" и является субъектом действия, в частности - субъектом,
осваивающим территорию, привычным “мы". На более высоком уровне это
"мы" переносится на весь народ, но только таким образом, что сам
народ начинает восприниматься как большой "мир".
В
своей первоначальной форме русская колонизация представляла собой как бы
наслоение "чешуек", участков территории, находившихся в юрисдикции
отдельных "миров". Видимо,
эта "чешуйчатая" структура пространства и характерна для русского
восприятия. Так, большие
"чешуйки" наращиваемой посредством военной силы территории
в идеале должны были тут же
покрываться мелкими "чешуйками" территорий отдельных русских
"миров" - "дикое поле" осваивается, интериоризируется путем того,
что приобретает "чешуйчатую" "мирскую" структуру.
Этим объясняется и напор крестьянской колонизации даже в тех краях, которые по своим природным
условиям, казалось бы, были не пригодны
для оседлости русского населения.
Уточним также, что как
"дикое поле"
воспринималась народом любая
территория, которая могла
рассматриваться как потенциально своя:
ее прежняя структурированность игнорировалась - будь это племенное
деление территории или границы древних государственных образований.
Признавались в какой-то степени лишь права туземной общины (если таковая
имелась) - то есть, та структурированость территории, которая приближалась к
“мирской” - и ничто больше.
Однако
колонизация - это далеко еще не создание империи. Колонизация и имперское
строительство лежат как бы в разных плоскостях. Содержание, ставшее основанием
русского имперского строительства, было воспринято от Византии и именно оно
стало началом, интегрирующим русские народные "миры".
Но
прежде чем обратиться к вопросу о том, как влияла на процесс народной
колонизации интенсивность реализации центрального принципа империи, мы
рассмотрим тему, касающуюся влияния на ход переселенческого движения характера
геополитической организации территории, прилегавшей к зоне “большой игры” -
пространству, лежавшему между границами двух великих империй - Российской и
Британской.
Ту
форму соперничества, которая на протяжении второй половины XIX века наблюдалась
между Россией и Англией, можно назвать
фронтальной. По существу складывались две огромные фронтовые линии, которые
как волны накатывались друг навстречу другу и постепенно захлестывали полосу,
которая все еще разделяла их. Под напором этих встречных волн, вся
промежуточная полоса начинает казаться некой равномерной ”сплошной"
средой: естественные преграды на ней на удивление игнорируются, наступление
русских войск идет прямо по "крыше мира" - высоким горам Памира.
Однако
в процессе конфронтации эта как бы сплошная среда получает свою организацию:
игнорируются ее естественная структурность, но создается искусственная. Она
заполняется специфическими буферными образованиями. При всем разнообразии
последних, их функциональное значение в любом случае связано со снижением скорости распространения влияния
соперничающих сил в “сплошной” среде.
Таким образом, при фронтальном типе соперничества буфер имеет функции
"волнореза" для одной, а иногда и для обеих сторон (пример последнего
- Тибетское государство). Буферы-"волнорезы" располагались вдоль тех
линий соперничества, которые сложились в ходе русско-английского
противостояния. На Среднем Востоке сложились четыре таких линии, которые мы
назовем - памирская, персидская, армянская и балкано-константинопольская.
Логика
соперничества приводит и к изменению структуры внутриимперского пространства.
Организация пространства Ближнего и Среднего Востока в качестве арены
соперничества между Россией и Англией вела к тому, что территории, уже вошедшие
в состав одной или другой империи, как бы превращались в приграничную
“крепость”. Несмотря на то, что для Российской империи в целом было характерно
прямое управление "забранной" территорией и ее гомогенизация по
отношению к прочей территории, а для Британии - протекторатная форма правления
и децентрализация, тем не менее русским в Средней Азии и англичанам в Индии не
удавалось реализовывать типичные для них модели. В характере управления Русским
Туркестаном и Британской империей имелось множество сходных черт, которые были
следствием объективных закономерностей организации геополитического пространства
и не имели отношения к индивидуальным этнокультурным особенностям ни русских,
ни англичан.
Так,
вопреки обычной российской практике "устанавливать, насколько это было
возможно, одинаковый строй жизни для всех подданных царя"
(21; с.25), в
Туркестане русские "оставляли своим завоеванным народа многие существенные
формы управления по шариату"(22; с.32); более того, генерал-губернатор фон
Кауфман принял себе за правило "выдержанное, последовательное
игнорирование ислама" (2; с.207) - только бы не дать местному населению
повода к волнениям. Туркестан представлял собой достаточно автономное
образование, находясь под почти неограниченным управлением генерал-губернатора.
Местное население в свое время величало Кауфмана "ярым-падша" -
полу-царь.
Колонизация
российских протекторатов и регионов-”крепостей”
Мы
начали нашу статью с упоминания об интенсивной народной колонизации Туркестана.
Еще больший интерес представляют русские протектораты - Бухара и Хива,
зависимые территории, форма правления в которых была абсолютно чужда русским
того времени, “являясь следствием особой, так называемой теории буферной
системы” (23, с.7). Суть последней сводилась к тому, что “как со стороны
английских владений в Индии по направлению к Средней Азии, выдвинут особый
буфер в виде полувассального от Англии Афганистана, так и со стороны России
сопредельной с Афганистаном является не коренная территория Российских
владений, а особое, находящееся в зависимости от России Бухарское ханство
(24,
с.25). И хотя в России протекторатная форма правления воспринималась как
"своеобразное политическое измышление"
(24; с.7), хотя уже преемник
Кауфмана Н.Черняев в 1882 году “открыто выступал за аннексию Бухары и Хивы и
представил аргументы в пользу аннексии Бухары на специальную конференцию в Санкт-Петербурге”
(26; с.108), логика русско-английских отношений заставляла Россию применять
протекторатную форму правления, крайне для себя неорганичную.
Однако
сколь бы важными ни казались политические отклонения в характере управления
территориями Средней Азии, они затрагивали русскую народную колонизацию только
внешним образом. Аму-Дарьинская область, Бухара и Хива были закрыты для
крестьянской колонизации. Вопрос о колонизации Бухары особо рассматривался на
совещании в Ташкенте в 1909 году: было решено от нее отказаться. Однако "к
1917 году в ханстве проживало до 50 тысяч русских подданных, не считая
военнослужащих" (27; с.7).
И
в целом в Средней Азии форма организации зависимых территорий, определяемая
логикой соперничества между державами, практически не влияла на интенсивность
ее колонизации - примеры этого мы приводили в начале статьи. Да и сама по себе
структура организации территории соперничества лежала вне того восприятия
пространства, которое было характерно для колонизирующих и осваивающих его народных
масс и преломлялось в сознании народа только в форме определенных
мифологических представлений, в принципе свойственных переселенцам. Так,
легенду о “царских работах” в только что занятом Мерве можно, с одной стороны,
интерпретировать, как мифологическое выражение ощущаемой народом необходимости
укрепления региона-“крепости”, а с другой - ее можно сопоставить с легендами о
царском кличе земледельцам переселятся в Сибирь
(28).
Но
характер управления регионом-“крепостью” неизбежно влиял и на отношения русских с местным населением.
Необходимость жестко пресекать любые проявления недовольства со стороны
покоренных народов вела к тому, что власти зорко следили, выказывают ли
представители местного населения должную лояльность к русским, всем русским, включая
низшие социальные слои. В прежние времена, на других окраинах, подобное было
мало характерно для российской политики: переселенцев разве что оберегали от
вооруженных нападений, в остальном же власти не вмешивались, предоставляя
русским земледельцам справляться со своими трудностями самостоятельно. Но
регион-“крепость” предполагал и особую дисциплину. В итоге, русские в
Туркестане, во-первых, значительно меньше, чем на других окраинах вступали с
местным населением в непосредственный контакт; во-вторых, были поставлены в
положение господ, впервые в истории Российской империи.
Кроме
того в регионах-“крепостях” проявляла себя еще одна крайне любопытная черта:
русские словно бы начисто утратили свою способность к ассимилированию местного
населения. Ниже мы остановимся на этой проблеме подробнее.
Мы
говорили о том, что модели народной колонизации и центральный принцип империи -
это две несводимые одна к другой составляющие имперского процесса. Однако
центральный принцип империи не мог не влиять на процесс народной колонизации,
поскольку он накладывал на народные интенции как бы некоторую узду. И хотя как
центральный принцип империи, он
должен был стимулировать экспансию, предавая ей, однако, определенную форму, в
определенных случаях он оказывался сдерживающим фактором экспансии.
Что
представляет собой центральный принцип Российской империи? Он сформировался на
заре российской государственности, которая совпала по времени с падением
Византийской империи. В Византии не было эксплицитной имперской идеологией, о
механическом заимствовании не могло быть речи. Как писал об этом Л.Тихомиров,
“у нас не столько подражали действительной Византии, сколько идеализировали ее,
и в общей сложности создавали монархическую власть в гораздо более чистой и
более выдержанной форме, нежели в самой Византии"
(29, с. 223-225). Тоже
самое можно сказать и об имперском строительстве. В соответствии с таким
подходом, смысл российской государственности состоял в том, чтобы охранять
Православие и утверждать его влияние, как внутри государства, так и за его
пределами. Однако и в России никакой монолитной имперской идеологии не
сложилось. Была скорее некая комбинация идеологий, которая в совокупности
стимулировала имперское действие.
Основанием
российской государственной идеологемы была не политическая идея, а
эсхатологическая. Известные письма монаха Филофея “не являлись какой бы то ни
было политической программой; они предполагали скорее предупреждение или
угрозу. Великий князь призывался к духовной бдительности”
(30, с.20). Москва не
только Третий Рим, но и последний. Однако, постепенно превращаясь в основание
государственной идеологии, учение о Москве - Третьем Риме лишалось своего
эсхатологического акцента, приобретало привязку к имевшимся государственным
формам и разворачивалось в политическую программу, подразумевающую расширение
пределов Третьего Рима и сакрализацию процесса территориальной экспансии. В то
же время в народном сознании укоренилась идея, параллельная учению о Москве -
Третьем Риме, но отличающаяся от него ряде существенных черт. Идея Святой Руси
в народных легендах, подобно официальной идеологии Третьего Рима, подразумевала
единственное в целом мире царство истинного благочестия. Однако локализация
Святой Руси народных легенд была, если можно так выразиться, скользящей: то
град Китеж, то Беловодье... Эта идеологема приобретала, кроме того, белее менее
определенную этническую окраску. Следствием было то, что любое место, где
селились русские, уже в силу самого этого факта начинало восприниматься как
Россия, вне зависимости от того, было ли оно включено в состав Российской
государственной территории официально (подробнее об этом см.
31). При этом
исконное эсхатологическое понимание Третьего Рима (Святой Руси) сохранялось в
церковной традиции, и, с одной стороны, влияло
на умонастроение и народа, с другой, на государственную политику (об
этом см. 32).
Таким
образом идеологема “Москва - Третий Рим - Святая Русь”, с одной стороны,
послужила основой государственной идеологии, предполагающей территориальную
экспансию; она же сделала для народа психологически легким процесс переселения
в регионы, где еще не была установлена или упрочена (как на завоеванных
территориях) российская государственная юрисдикция. Она же обеспечивала силу религиозной экспансии и создавала
предпосылки для культурной гомогенизации всей государственной территории.
Основой этой гомогенизации была, с одной стороны, государственно-административная
структура, которая шла вслед за русскими переселенцами и православными
монастырями, а с другой - эсхатологическая идея Православного царства,
единственного в мире оплота истинного благочестия, которая распространялась
через монастыри и которую следует рассматривать в качестве ценностной максимы
Российской империи - ее центрального принципа.
Однако
ослабление до какого-то предела центрального принципа империи интенсивности
народной колонизации автоматически не снижало, хотя заметным образом меняло ее
характер, что мы покажем ниже. Напротив тому, интенсификация центрального
принципа империи сама порой служила серьезным препятствием народной
колонизации.
Наиболее
отчетливо это проявлялось там, где в черту российской государственной границы
включались народы имевшие свои собственные права на византийское наследство.
Примером именно этого было Закавказье - регион, в котором жили народы, имеющие,
как и русские, определенные собственные
права на “византийское наследство".
Эти народы (грузины и армяне) должны были получить в империи статус, равный
статусу русских, что неизбежно вело к тому, что в Закавказском крае стихийно
сложилось фактическое самоуправление, для которого русская администрация была
лишь ширмой. Следствием этого было и отсутствие русской колонизации. Несмотря
на громкий призыв некоторых публицистов сломить сопротивление русификации,
правительство закрывало глаза на ситуацию, сложившуюся Закавказском крае - в
ином случае русские должны были бы отказаться от идеального основания своей
империи, тесно сопряженного с Византийской идеей. Исключение составил период
управления Кавказом администрации кн. Голицына, когда проводилась политика
целенаправленного заселения края русскими крестьянами. Однако сменивший
Голицына граф Воронцов-Дашков, вообще закрыл край для русской колонизации
(33).
Несмотря
на дискомфорт вызванный неуспехом колонизации и русификации края,
провоцировавший порой даже серьезные психологические срывы типа упомянутых голицинских
мер, реальные имперские установки в отношении Закавказья были очень
сдержанными: стремились выжать из геополитического положения края все возможные
выгоды (чему фактическая автономия края препятствием ни в коей мере не была), а
в остальном предоставить событиям течь своим чередом и подавлять в себе
приступы раздражительности и обиды, раз в целом закавказская политика
соответствовала идеальному смыслу Восточного вопроса и тем по большому счету
была оправдана, хотя требовала таких моральных жертв, как признание, что
русские не в состоянии колонизировать территорию, политически находящуюся от них
в безраздельной зависимости. Как писал английский политик и путешественник
Вайгхем, "...совершенно невозможно поверить, что значительная часть
[переселенческого] потока, направлявшегося в Сибирь, не могла быть повернута в
Закавказье, если бы правительство этого хотело всерьез. На население Закавказья
не оказывали давления, подобного тому, как это было в других частях империи, и
русские не приходили в сколько-нибудь значимом количестве на прекрасные холмы
Грузии и нагорья Армении" (34, с.422).
Природная
способность русских к ассимиляции обычно преувеличивалось и ими самими, и
внешними наблюдателями. Причина этой ошибки состоит в том, что на многих
территориях империи ассимиляция происходила быстро и почти безболезненно. Но
так было не везде и не всегда. С психологической точки зрения, русские
колонисты были чрезвычайно интровертны, замкнуты в себе и вообще не склонны
обращать особое внимание на инородческое население. Русский человек неуютно
чувствовал себя только там, где сталкивался с туземными народами, обладающими
собственным развитой культурой и национальным чувством, как это было, например,
в Закавказье или в Приамурье, где китайцы жили демонстративно изолированно от
русских (35; с.98). Исследователей поражала порой традиционная
нечувствительность русских к национальным проблемам и их вполне искреннее
неумение "воспринять национальное неудовольствие всерьез"
(6; с.456).
Когда
же русские не наталкивались на
обостренное национальное чувство, то вполне могла складываться картина.
подобная той, которую описал английский путешественник Д.М.Уэллс: "В
восточных и северо-восточных областях европейской России множество сел населены
наполовину русскими, а наполовину татарами, но слияние двух национальностей не
происходит. <...> Между двумя расами существуют прекрасные
взаимоотношения, деревенским старостой бывает то русский, то татарин"
(36;
с.102). Более того, порой русские крестьяне начинали придерживаться того
мнения, что "сколь абсурдно заставлять татар поменять цвет глаз, столь же
абсурдно пытаться заставлять их поменять свою религию"
(36; c.200).
Итак,
ассимиляцию нельзя считать элементом модели народной колонизации, но она была
составной частью русского имперского
комплекса, основанного на взаимодействии религиозной и государственной
составляющих. Ассимиляция происходила на волне религиозного подъема, когда
"связь русских пришельцев с инородцами-аборигенами прочно цементировалась
восьмиконечным крестом" (37; с.164). Слишком утрированно, но по существу
верно, писал историк А.А.Царевский: "Мордва, татары, чуваши, черемисы и
т.п. инородцы, даже евреи, с принятием Православия на наших, можно сказать,
глазах так естественно и быстро преображаются
и приобщаются русской народности, что через два-три поколения трудно
бывает и усмотреть в них какие-нибудь племенные черты их инородческого
происхождения" (38; с.4).
Но
когда в том или ином регионе русский имперский комплекс испытывал дисбаланс,
например, в результате преобладания этатистской составляющей над религиозной,
ассимиляция не происходила, вопреки всем стараниям властей.
Именно
это и случилось в Туркестане. В силу геостратегических и этнополитических
особенностей региона религиозная составляющая русского имперского комплекса
была отставлена на задний план, а цель государственной политики была
сформулирована К.П.Кауфманом следующим образом: "сделать как православных,
так и мусульман одинаково полезными гражданами России" (Цит.по:
39; с.3),
для чего представлялось необходимым "вводить в Туркестанском крае русскую
христианскую цивилизацию [этакое русифицированное просветительство. С.Л.], но
не стараться предлагать туземному населению православной веры” (Цит. по:
40;
с.44). Как пишет русский путешественник в начале XX века, "особенно
странно, что в этих новых "забранных местах" нет русского монаха,
русского священника" (1; с.19).
При
такой установке, несмотря на множество мер (относящихся главным образом к сфере
образования, в частности, к созданию русско-туземных школ), несмотря на
массовость русской колонизации, ассимиляции не происходило, более того - в
Туркестане были зафиксированы случаи, когда "некоторые коренные русские
люди принимали ислам" (41; с.153). В свете этого, довольно наивными
представляются утверждения публицистов-русификаторов, что достаточно заселить
тот или иной край русскими, и те автоматически будут влиять "обрусительным
образом на окрестное население, установив с ним близкие отношения"
(17;
с.58). На рубеже веков, когда этатистская составляющая имперского комплекса
подавляла религиозную, когда посредством секулярного этатизма на русскую почву
проникала националистическая идеология (которая, в противоположность имперской,
исключает культурную экспансию), никакая массовая колонизация не могла
интегрировать население страны. Тем более это касалось населения территорий-“крепостей”,
где проводилась особая туземная политика.
Таким
образом, мы можем утверждать: геополитическая организация территории
определяемая логикой соперничества держав относительно слабо влияла на силу
русской народной колонизации края, но коренным образом меняла характер этой
колонизации, которая почти перестала быть фактором ассимиляции. Причину
последнего можно видеть в том, что на территориях-”крепостях” русский имперский
комплекс не реализовывался во всем своем объеме ввиду как бы перманентного
“особого положения” в крае.
И
если составляющая имперского строительства, связанная с этнопсихологической
конституцией народа пробивалась сквозь новые геополитические формы как трава
сквозь асфальт, то его религиозно-культурные основания как бы отодвигались в
зоне непосредственно прилегающей к арене русско-английского соперничества на
задний план.
Казалось
бы, должно было быть наоборот: новые геополитические рамки могли ощущаться
народом как дискомфортные, а на религиозно-культурную составляющую имперского
строительства они не должны были бы оказывать существенного влияния. Объяснение
этого феномена, возможно, состоит в следующем. Российская государственная
власть на протяжении веков разными способами затрудняла крестьянскую колонизацию
(15). Мы уже говорили выше о игре в “кошки мышки” между властями и
крестьянами-переселенцами. Новые препятствия крестьянской колонизации,
вызванные особым геополитическим положением региона-”крепости”, не
воспринимались народом как нечто экстроординарное.
Между
тем, логика имперского строительства, вытекающая из его религиозно-ценностных
принципов, предполагает определенные формы государственного управления. В
регионах-”крепостях” происходили значительные нарушения российской имперской
практики. Народные массы переставали быть носителями имперской идеи. Активная
колонизация Средней Азии в конце XIX - начале ХХ веков не вела к ее интеграции
в общеимперское здание. Имперское строительство не могло быть лишь политическим
процессом, а должно было стать элементом народной жизни. Для последнего же
необходимо было, чтобы комфортная для русского народа модель колонизации
получила еще и актуальное идеологическое обоснование, чтобы народ сам был
активным проводником основополагающих религиозных ценностей империи.
Итак,
мы дали краткий очерк краткий очерк некоторых факторов, влиявших на характер
русской крестьянской колонизации различных регионов Российской империи и
постарались показать, что интенсивность и прочность народной колонизации
зависела не от внешних трудностей и даже не от степени напряженности отношений
с местным населением края, не от экстраординарности характера управления краем,
а исключительно от внутренней
комфортности способа освоения той или
иной территории, возможности реализовывать присущие народу алгоритмы “интериоризации”
территории. Облегчение внешних условий переселения в “забранные” края даже
снижало его прочность: колонизация “на штыках”, под государственным контролем и
покровительством, была, конечно, безопаснее и легче, не менее прочной, чем
когда русским приходилось самостоятельно заселять новые территории и самим не
только адаптироваться к природным условиям, но и приноравливаться к местному
населению, как бы “интериоризировать” его как элемент новой территории.
Искажение
или ослабление центрального принципа империи не влияло на интенсивность
переселенческого потока, но также делало колонизацию менее прочной, поскольку
не способствовало включению местного населения в общегосударственную
целостность, оставляло его как бы внешним для империи элементом. Но в свою
очередь колонизация была затруднена и в регионах представляв-ших особую
значимость с точки зрения центрального принципа империи - это были как бы
особые территории, живущие внешне по обычным, но по существу по иным законам, чем
другие окраины империи.
Таким
образом, народная колонизация могла способствовать процессу интеграции
имперской целостности, а могла быть ему безразлична. В свою очередь эта
интеграция в некоторых случаях достигалась и без сколько-нибудь значительной колонизации.
Каждый из этих случаев должно изучать особо - не может быть выводов,
относящихся к русской колонизации вообще. Но нет, как нам представляется, и
необходимости и изучать все многообразие местных особенностей каждой области. В
своей работе мы пытались показать, что внешние обстоятельства колонизации были
относительно малозначимым фактором. Вопрос в том, чтобы понять, что колонизация
является сложным процессом, имеющим свои закономерности и испытывающим сбои под
влиянием определенных факторов, которые могут быть выделены и описаны. История
народной колонизации, написанная с этой аналитической точки зрения больше даст
для понимания современности, чем описание межэтнических конфликтов столетней
давности. Во всяком именно аналитическая история народной колонизации может
дать нам возможность понять, насколько эти конфликты были в свое время
внутренне преодолены (и как), а насколько только внешне затушены. Но последнее - тема отдельного исследования.
Примечания
1. Марков
Е. Россия в Средней
Азии. СПб, 1891.
2. Проект Всеподданнейшего отчета Генерал-Адъютанта
К.П.фон Кауфмана по гражданскому управлению и устройству областях
Туркестанского генерал-губернаторства. СПб., 1885.
3. Pierce
L.A. Russian Central Asia. Berkeley, Los Angeles, 1960.
4. Fieldhause D.K. The Colonial Empiries. L.,
1965.
5. Encausse
H.C. Organizing and Colonizing the Conquested Territories // Allworth Ed.
(ed.). Central Asia. A Century of Russian Rule. N.Y., L., 1967.
6. Pipes
R.
Reflection of the Nationality Problems in the Soviet Union. In: Glaser R.,
Moynihan D. (eds.). Ethnicity. Cambridge, Mass, 1975.
7. Шавров
Н. Русская колонизация
на Кавказе // Вопросы колонизации. СПб., 1911, т. 8.
8. Худадов В.Н. Закавказье. М.-Л., 1926.
9. Дубова Н.А., Лебедева Н.М., Оборотова Е.А., Павленко
А.П. Адаптация русских старожилов
в Азербайджане. //Советская Этнография, 1989, N 5.
10. Skrin
F.H. The Expansion of Russia. Cambridge, 1909.
11. Кауфман
А. Переселение и
колонизация. СПб., 1905.
12. Сокольский
Л. Рост среднего
сословия в России. Одесса, 1907.
13. Дуров
А.В. Краткий очерк
колонизации Сибири. Томск, 1891.
14. Южаков
С.Ю. Англо-русская
распря. СПб., 1867.
15. Хворостинский
П. Киргизский вопрос в
связи с колонизацией степи // Вопросы колонизации. СПб, 1907, т. 1.
16. Драницын
Д. Колонизационные
задачи в Закаспийской области // Вопросы колонизации. СПб., 1910, т. 7.
17. Шавров
Н. Новая угроза
русскому делу в Закавказье: предстоящая распродажа Мугани инородцам. СПб, 1911.
18. Шкапский
О. На рубеже
переселенческого дела // Вопросы колонизации. СПб, 1907, т. 7.
19. Лурье
С., Казарян Л. Принципы организации
геополитического пространства. //Общественные науки и современность, 1994, N 4.
20. Лурье
С.В. Русские в Средней
Азии и англичане в Индии: доминанты имперского сознания и способы их
реализации. В сб.: Цивилизации и культуры. Вып.
II. Под ред. Б.С.Ерасова. М.,
1995.
21. Suny
R.F. Revange of the Past. Nationalism, Revolution, and the Collaps of
Soviet Union. Stanford, Calif.,
1993.
22.
Костенко Л. Средняя Азия и водворение в ней русской гражданственности. Спб., 1980.
23. Логофет
Д.Н. Бухарское ханство
под русским протекторатом. СПб., 1911.
24. Грулев
М. Соперничество России
и Англии в Средней Азии. Спб., 1911.
25. Krausse
A.
Russia in Asia. London, New York, 1960.
26. Becker S. Russia's
Protectorates in Central Asia. Cambridge, 1968.
27. Фомченко А.П. Русские поселения в Бухаре. Ташкент, 1958.
28. Лурье
С.В. Российская империя
как этнокультурный феномен. В сб.: Цивилизации и культуры / Под ред.
Б.С.Ерасова. Вып. I.
29. Тихомиров
Л.А. Монархическая
государственность. СПб., 1992.
30. Meуendorff J. Universal Witness and
Local Identity in Russian Orthodoxy (988-1988) // California Slavic Studies,
1993, vol. 4.
31. Лурье
С.В. Россия:
государственность и община. В сб.: Цивилизации и культуры / Под ред.
Б.С.Ерасова. Вып. II, М., 1995.
32. Лурье
С.В. Идеология и
геополитическое действие (вектор русской культурной экспансии: Балканы -
Константинополь - Палестина - Эфиопия). .
33. Всеподданнейший отчет за восемь лет управления
Кавказом Генерал-Адъютанта графа Воронцова-Дашкова. СПб., 1913.
34. Whigham
H.J.
The Persian Problem. London, 1903.
35. Попов
А. Желтый вопрос в
Приамурье // Вопросы колонизации. СПб, 1911, т. 7.
36. Walleace
D.M. Russia. L., Paris, N.Y., Malburne, 1905, v. I.
37. Погожев В.П. Кавказские очерки. Спб., 1910.
38. Царевский
А.А. Значение Православия
в жизни и исторической судьбе России. Казань, 1868.
39. Граменицкий С.М. Очерк развития образования в Туркестанском крае. Ташкент, 1896.
40. Остроумов
Н.К. К истории народного
образования в Туркестанском крае. Ташкент, 1895.
41. Остроумов
Н.К. Колебания во
взглядах на образование туземцев в Туркестанском крае. В кн.: Кауфманский
сборник. М., 1910.